Ностальгия

Благослови, Господи Императора нашего, Вооруженные силы его и всех, кто служит в них. Аминь!” — несется негромкий размеренный хор.

Я внутренне содрогаюсь. Это вовсе не та молитва, что мы, заблудшие во тьме мятежные хищные волки, духи смерти, читаем каждое утро. Представляю, как буду бормотать трижды в день эту овечью чушь для слабаков и снова зябко повожу плечами. “…ОРУЖИЕ НЕСПОСОБНО ЖАЛЕТЬ И СОМНЕВАТЬСЯ. И С ЭТОЙ МЫСЛЬЮ ПРЕДСТАЮ Я ПЕРЕД ГОСПОДОМ НАШИМ…” — звучит у меня внутри. Господь в представлении моем что-то абстрактное и великое, не имеющее ясного лица и чем-то напоминающее Императора.

— Не нравится молитва, рядовой? — обращается ко мне штрафник с крайнего стола. Бывший офицер, как пить дать.

— Никак нет, сэр! — чеканю.

— Я твой командир взвода. Будешь в первом отделении. Садись за мой стол, солдат.

— Есть, сэр! — так непривычно обращаться к рядовому как к начальнику. Придется привыкнуть — тут все рядовые, кроме командира роты и его заместителя.

После обеда взводный провожает меня в мою палатку.

— Это ваша койка, солдат — говорит мне Краев, указывая на легкое парусиновое изделие со скатанным к изголовью грубым одеялом.

— Ясно, сэр.

— Порядок в тумбочке должен быть идеальным. Щетка и зубная паста слева, бритвенный гель и мыло — справа на верхней полке. Устав и документы для изучения — на средней полке, устав сверху. Принадлежности для ухода за одеждой и обувью — на нижней, причем щетки справа. Снаряженный ранец — в изголовье под койкой.

— Понятно, сэр!

— Вот еще что, солдат.

— Слушаю, сэр!

— У тебя первая категория. Это значит — без права помилования. Никакого искупления кровью. Значит — весь срок. Не вздумай соскочить. Если кончаешь жизнь самоубийством — умирает все твое отделение. Если нерадиво относишься к своим обязанностям — сначала наказывают тебя. Повторное нарушение — страдает все отделение. Свыкнись с этим. За тобой будут наблюдать в десять глаз. И ты сам наблюдай, коли жизнь дорога.

— Ясно, сэр!

— Порядок у нас простой. Один день — работы в расположении, изучение устава, строевая подготовка и так далее по распорядку. Один день — участие в боевых действиях. Это означает, что сутки мы сидим в окопах на переднем крае, и когда приходит нужда, получаем оружие и идем в атаку. В режиме “зомби”, естественно. Так что откосить не получится.

— Понятно, сэр! — облизываю пересохшие губы.

— Друзей тут нет. Только командиры или сослуживцы. Невыполнение приказа автоматически влечет наказание болью. Топ-сержант уже показывал тебе, что это значит?

— Так точно.

— Если командир не наказывает тебя, наказывают его. Или подразделение. Тебе придется стать идеальным солдатом, рядовой. По-другому тут не бывает.

— Ясно, сэр. Рядовой просит разрешения задать вопрос, сэр! — я вновь начинаю чувствовать себя салагой в “чистилище”. Казалось, навсегда забытое состояние.

— Задавайте.

— Есть ли шанс у идеального солдата выжить, сэр?

— Как у всех. В бою все одинаковы. Все идут в атаку. Так что смерть тут — лотерея.

— Ясно, сэр.

— Получи у моего заместителя свое имущество. Через тридцать минут желаю видеть твою койку, тумбочку и тебя самого в идеальном состоянии.

— Есть, сэр!

Командир взвода Краев слегка медлит. Оглядываясь, спрашивает тихо:

— Ты из морпехов?

— Так точно, сэр. Сержант, командир отделения. “Джульет”-три, четвертый второго, — так же негромко отвечаю я.

— Я тоже из Корпуса. Капитан. Командир разведроты. Первый полк. Тут много наших. Убийство?

— Неосторожное убийство офицера, сэр.

— Знаю я эти неосторожности, — усмехается бывший капитан, — Держись, морпех. Может, и повезет тебе.

— Спасибо, сэр! — на мгновенье мне становится легче. Я не один тут такой.

Через полчаса от морпеховского братства не остается даже запаха. Я корчусь на земляной палубе от разрывающей каждую клеточку тела боли. На первый раз — всего три секунды. Рядовой Краев, командир взвода, находит заправку моей шконки не идеальной. А комбинезон мой недостаточно выглаженным. В течение получаса сеанс повторяется трижды, пока я не начинаю четче представлять образ идеального солдата. А потом в течение долгих четырех часов я в составе взвода марширую по щебенке плаца, отрабатывая доселе незнакомые строевые приемы. То и дело я падаю на палубу, разрываемый дикой болью. К вечеру я непроизвольно сжимаюсь от страха уже при одном приближении командира.

— Ничего, братан, — шепчет мне перед отбоем сосед по кубрику. — Живут и здесь. Привыкнешь. Я вот уже три месяца чалюсь.

Я молча киваю ему.

— Взвод… отбой! — я прыгаю в койку, словно в воду с горящего борта. Одеяла взмывают над нами, как паруса, и саваном накрывают вытянувшиеся смирно тела.

Тропический дождь обрушивается на лагерь. Туго натянутая парусина полощет под порывами ветра. Барабанный шум ливня над головой глушит слова команды.

— Молитву… начинай!

— Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое… — гудит по палатке монотонный хор идеальных солдат.

На следующий день после завтрака — строго по распорядку, рота бегом выдвигается на передовую. Наш лагерь от нее недалеко — пара километров всего. Непривычная стальная каска в матерчатом чехле основательно грузит шею. Пустые подсумки на разгрузке. Вместо брони — легкий бронежилет, весь в заплатках. Занимаем позиции в наспех выдолбленных неглубоких траншеях, перегораживающих улицу. Впереди, слева, сзади — сплошная пальба из легкого оружия. Дома вокруг почти целы, лишь кое-где выбиты окна да стены пулями исщерблены — Нью-Ресифи берут штурмом аккуратно. Авиацию и артподдержку применяют точечно. Город просто нашпигован промышленными объектами, разрушать которые команды не было.

Пули поют над головами на разные голоса. Без брони и оружия чувствую себя как таракан в будильнике. Во все глаза наблюдаю за соседями — если они выжили, получится и у меня. Сидим в узкой неглубокой траншее на корточках, изо всех сил стараясь не высунуть макушку и одновременно не испачкать спины в мокрой глине — потом придется долго и нудно отстирывать комбез вручную. Пьем воду из фляг. Многие на полном серьезе молятся, склонив головы и шепча с прикрытыми глазами. Жаль, я не научился общаться с богом, сейчас бы самое время. Устав от бессмысленного ожидания, тихонько бормочу свое: “Я — морской пехотинец. Я — оружие…”. Сосед удивленно поднимает голову. Смотрит на меня непонимающе. Будто я в сияющий храм во время проповеди на “Томми” въехал. Потом осмысленное выражение появляется в его тусклых глазах. “…Я не рассуждаю и не сомневаюсь, потому что оружие неспособно рассуждать и сомневаться” — начинает он шептать вслед за мной. Сидящий за ним навостряет уши. “… Моя семья — корпус. Меня нельзя убить, ибо за мной встают братья мои, и корпус продолжает жить, и пока жив корпус — жив и я…” — через минуту уже несколько человек вокруг меня негромко декламируют заклинание силы. Я говорю и говорю, и привычная уверенность входит в меня, и я снова не один, со мной Корпус, и значит, я действительно буду жить вечно, и сейчас, как никогда, мне хочется верить в это, и я верую всей душой, как никогда ранее. “…И с этой мыслью предстаю я перед господом нашим. Аминь!” — звук затихает в сырой глинистой дыре. Мы удивленно переглядываемся.