Солдат не спрашивай

Меня осторожно посадили, прислонив спиной к стволу огромного упавшего дерева. Затем Дэйв был препровожден к остальным кассиданам. Я заорал, что Дэйв должен остаться со мной, поскольку он не военный, указав при этом на белую нарукавную повязку и отсутствие знаков различия. Однако солдаты в черной форме проигнорировали мое требование.

— Кто здесь старший по званию? — обратился ефрейтор к охранникам.

— Я старший, — ответил один из них, — но мой ранг ниже твоего.

И действительно, он был обычным рядовым. Тем не менее ему уже было больше двадцати, и, судя по тому, как быстро он уступил командные полномочия, он был уже опытным и осторожным солдатом, не желающим нарываться на неприятности.

— Этот человек — журналист, — ефрейтор указал на меня, — и утверждает, что человек, который был вместе с ним, является его ассистентом. Журналист нуждается в медицинской помощи. И хотя никто из нас не может доставить его в ближайший полевой госпиталь, может быть, ты смог бы доложить об этом по команде.

— Пункт связи находится в двухстах метрах отсюда.

— Я и Гретен останемся здесь, чтобы помогать твоим людям, а один из вас пусть сходит к вашему центру связи и доложит кому следует.

— Мы не имеем права отлучаться. Такого приказа не было.

— Но это же особая ситуация?

— Все равно приказом это не предусмотрено.

— Но…

— Я тебе говорю, мы не имеем права, даже в такой ситуации! — огрызнулся солдат. — Надо ждать, пока не появится офицер или сержант!

— А скоро он появится? — Ефрейтор с беспокойством посмотрел в мою сторону. — Лучше я сам схожу на ваш пункт связи. Подожди здесь, Гретен.

Он закинул за плечо свой карабин и ушел. Больше мы его никогда не видели.

Тем временем я уже не чувствовал постоянных ужасных приступов боли, когда пытался шевелить ногой, но теперь постоянная нарастающая тупая боль начала посылать волны вверх по ноге, к бедру, — или так мне казалось, — отчего у меня началось головокружение. Я уже начал сомневаться, что меня надолго хватит, как неожиданно вспомнил о своем поясе.

На нем, как и на всех солдатских поясах, был медпакет первой помощи. Едва не рассмеявшись, несмотря на боль, я дотянулся до него, повозился с ним, пока не раскрыл, и выудил две восьмиугольные таблетки. Начинало темнеть. Под деревьями, где мы находились, я, конечно, не мог разглядеть их красного цвета, зато их восьмигранную форму легко определил на ощупь.

Я разжевал и проглотил их, не запивая. Мне показалось, что издалека донесся крик Дэйва. Но быстрый седативный эффект болеутоляющих таблеток уже уносил меня куда-то вдаль. А вместе с ним исчезала и боль. Я снова становился самим собой — и больше не беспокоился ни о чем, кроме комфорта и покоя.

Я еще раз услышал голос Дэйва. Он кричал, что уже дважды давал мне болеутоляющие таблетки из своего пакета, когда я терял сознание. Он кричал, что я уже принял сверхдозу и кто-то должен мне помочь. Поляна начала покрываться мраком, а затем над головой я услышал звук, подобный раскатам грома, и далекие зачаровывающие звуки симфонии — шуршание миллионов дождевых капель по миллионам листьев высоко надо мной.

И я провалился в никуда.

Когда я снова пришел в себя, то некоторое время почти не обращал внимания на окружающее, потому что меня знобило и тошнило от чрезмерно большой дозы лекарства. Мое вспухшее колено больше не болело, если я им не двигал, но малейшее движение вызывало прилив такой боли, от которой содрогалось все тело.

Меня стошнило, и я сразу почувствовал себя лучше, так что даже снова начал замечать все происходящее вокруг. Я промок до нитки, потому что дождь, некоторое время сдерживаемый листьями, все же добрался и до нас. Недалеко от себя среди насквозь промокших пленников и их стражей я увидел сержанта. Он был среднего возраста, худощавое лицо покрыто морщинами. Я заметил, как он отвел солдата по имени Гретен в сторону, чуть ближе ко мне; очевидно, хотел кое о чем поговорить с ним.

Небо после грозы посветлело и приняло красноватый оттенок лучей заходящего солнца. Вечерний свет достигал земли, окрашивая багрянцем мокрые черные фигуры пленников в серой форме и промокшие черные мундиры.

Я сидел, дрожа от холода в своей промокшей и ставшей тяжелой одежде, и смотрел на споривших сержанта и солдата. И хотя они говорили негромко, я слышал их отчетливо, и смысл их слов постепенно начал доходить до меня.

— Ты еще просто ребенок! — рычал сержант. Он слегка приподнял голову; заходящее солнце залило его лицо своими лучами, так что я в первый раз смог ясно рассмотреть его — и увидел аскетические, словно высеченные из камня черты лица; его глаза горели тем же фанатизмом, который чувствовался в том капрале, что отказал в пропуске Дэйву.

— Ты просто ребенок! — повторил он, — Молод ты! Что ш знаешь о борьбе за существование, продолжающейся поколение за поколением на наших жестоких каменистых мирах, по сравнению с тем, что знаю я? Что знаешь ты о голоде и нужде, царящей среди детей Господа, женщин и младенцев? Что ты знаешь о целях тех, кто послал нас в эту битву, ради того чтобы наши люди могли жить и процветать, когда все остальные миры рады были бы видеть нас мертвыми?

— Я тоже кое-что знаю, — возразил молодой солдат срывающимся голосом. — Я знаю, что все мы присягали кодексу наемников…

— Заткни свой необсохший ротик, дитя! — прошипел сержант. — Что значат какие-то кодексы перед кодексом Всемогущего? Что значат все прочие клятвы по сравнению с нашей клятвой Господу? Ибо старейший нашего Совета старейшин, тот, чье имя Брайт, сказал нам, что сей день особенно важен для будущего нашего народа и что победе в сегодняшней битве необходимо отдать все силы. И вот тогда мы по-настоящему победим!

— А я тебе говорю…

— Ты мне ничего не можешь сказать! Я старше тебя по званию! Это я тебе говорю, тебе. Дан приказ — перегруппироваться для следующей атаки на врага. Ты и эти четверо немедленно должны направиться к своему пункту связи. И не важно, что ты не из этого подразделения. Тебе приказано, и ты повинуешься!

— Тогда мы должны взять военнопленных с собой в…

— Ты должен выполнять приказ!

Сержант, держа свой карабин в руке, развернул его так, что дуло теперь смотрело на солдата. Я увидел, как Гретен на секунду закрыл глаза, затем сглотнул, но, когда он заговорил вновь, голос его был спокоен.

— Всю мою жизнь я шел в тени Господа, иже есть правда и вера… — донесся до меня его голос, и карабин поднялся до уровня его груди. И тогда я заорал сержанту:

— Ты! Эй, ты, сержант!

Он резко повернулся, словно матерый волк при звуке хрустнувшей под ногой охотника ветки, и мне в лицо глянуло отверстие дула. Затем он приблизился ко мне, и его взгляд, острый, как лезвие топора, уперся в меня поверх прицела.

— Так, значит, ты пришел в чувство? — усмехнулся он.

На его лице было написано презрение ко всякому, оказавшемуся достаточно слабым, чтобы воспользоваться болеутоляющим для облегчения физических страданий.

— Достаточно, чтобы кое-что сказать тебе, — выдавил я.

Горло мое пересохло, и нога снова стала болеть, но сержант оказался хорошим лекарством, и вновь возникшая боль лишь усиливала поднимавшуюся во мне ярость.

— Послушай меня. Я — журналист. Ты уже достаточно давно служишь и отлично знаешь, что никто не имеет права носить ни этот берет, ни эту куртку, если они ему не положены. Но чтобы ты все же удостоверился, — я полез в карман, — вот мои документы. Посмотри.

Он молча взял их.

— Убедился? — спросил я, едва он дочитал последнюю бумагу, — Я — журналист, а ты — сержант. И я не прошу тебя — я приказываю тебе! Необходимо немедленно вызвать транспорт и доставить меня в госпиталь, кроме того, я требую, чтобы мне вернули моего помощника. — Я указал на Дэйва. Не через десять минут или две минуты, а сейчас же! Солдаты, что охраняют пленных, не имеют права покидать пост, чтобы вывезти нас отсюда, но зато я уверен, что у тебя есть такое право. Так вот, я требую, чтобы ты им воспользовался!