Битые козыри

Лайт вдруг впал в то состояние полной отрешенности, когда до него переставали доходить чужие слова и он переставал ощущать поток времени. Хотя Милз знал, что дальнейший разговор сейчас бесполезен, он все же робко окликнул его:

— Гарри…

Лайт взглянул на него, словно увидев впервые, и каким-то чужим голосом сказал:

— Оставь меня.

Вернулся он к этому разговору сам, через сутки. Улыбаясь, сообщил Милзу:

— Я согласен, Бобби.

Милз даже не мог найти слов, чтобы выразить свою радость.

— Но ты должен мне помочь, — продолжал Лайт.

— Разумеется! Чем угодно.

— Полечу в Кокервиль я… и не я.

— Я не понимаю тебя.

— Отлично понимаешь, но боишься слов. Чтобы действительно принести пользу, мне нужно лететь туда в витагеновой плоти — неуязвимым и всемогущим.

— Ты рехнулся!

— Думаю, что сейчас я умнее, чем когда-либо раньше. Пусть Минерва изготовит матрицы моего мозга и перенесет в оболочку чева. Раз уж мы не смогли создать его, каким он должен быть, пусть удовольствуется моим Интом.

Милз все еще думал, что Лайт шутит, фантазирует, разыгрывает, но что-то мешало ему улыбнуться.

— Ты избрал оригинальную форму самоубийства. Это было бы остроумно…

— Еще никогда я не говорил так серьезно, как сейчас, Бобби! — оборвал его Лайт. — Ты просто еще не привык к этой мысли, как привык я. Никакого само убийства не будет.

— Но ты ведь перестанешь быть человеком!

— Да, я перестану есть, пить, дышать… Но я многое сохраню. Нет сомнения, что я сохраню способность мыслить. А сколько я приобрету!

Лайт продолжал перечислять хорошо им знакомые, не раз обдуманные свойства чева, но Милз не слушал его. Он сидел сгорбившись, будто придавленный навалившимся на него тяжким грузом. Он со страхом смотрел на Гарри и видел по его лицу, что решение его выношенное, твердое и необратимое.

— Это ужасно, — прошептал он. — Вспомни Кэт.

— Я много о ней думал. Но… когда речь идет о жизни людей, нельзя упускать ни единого шанса, — процитировал он Милза. — А то, что я хочу испытать, даже любопытно. Забыл! Ведь я еще обзаведусь бессмертием! Согласись, что и это не безделка.

— Ты еще шутишь.

— Ты думаешь, что я потом потеряю чувство юмора и не смогу шутить?

— В том-то и дело, Гарри, что мы не знаем, что ты потеряешь и что сохранишь. Минерва не успела промоделировать даже сотой доли возможных вариантов. И то, что уже выведено, предсказуемо лишь в той или иной степени вероятности.

— Спасибо, что напоминаешь мне таблицу умножения. Ты действительно ошеломлен. Но ты должен признать, что другого выхода у нас нет.

— Все, что угодно, только не это!

— А что еще угодно?

— Если бы от тебя зависело, начнется война или нет, может быть, стоило бы идти на такую жертву. Но я тебе уже говорил — все правительства и народы предупреждены, война не состоится.

— Но ведь и Кокервилю это известно, однако на что-то они рассчитывают.

— Они уже не могут остановить запущенную машину. Наверно, надеются, что даже одиночные ракеты погасят разум, разбудят гнев людей и начнется цепная реакция возмездия.

— Ты же мне сам говорил, что, несмотря на принятые меры, могут погибнуть миллионы.

— Говорил… И теперь жалею об этом. Обойдемся без твоей помощи. Опять поднимем народ и заставим правительство сорвать этот проклятый юбилей.

— У тебя мало времени, чтобы убедить правительство, слишком мало прямых улик, слишком невероятным все это выглядит. Над разоблачениями твоего Комитета только посмеиваются. А стоит Боулзу убедиться, что ему хотят помешать не только словами, но и делом, он может начать раньше, не дожидаясь дня юбилея.

— Но что ты сможешь сделать, даже став… чевом?

— К сожалению, чевом я не стану. И все же буду достаточно сильным, чтобы противостоять Боулзу. Я надеюсь, что после операции мой интеллект станет помощнее. Ведь ему не нужно будет отвлекаться на удовлетворение привычных нужд. Сосредоточенный на одной цели, он должен стать проницательней, решительней, дальновидней.

— А как тебе представляется борьба с Боулзом?

— На месте будет виднее, — на это надеялся и ты, когда советовал мне лететь. Ясного плана пока у меня нет. Надо полагать, что штаб заговора находится в Кокервиле… Сделаю все, что смогу.

Милз не сразу решился задать следующий вопрос:

— Ты подумал о Рэти?

И Лайт ответил не сразу. Отвел в сторону глаза, пытался улыбнуться, но ничего не получилось.

— Ей придется примириться. Потом, когда она все узнает… А пока я надеюсь, что не забуду тех нежных слов, которые любящие женщины ждут от любимых мужчин.

— А если эксперимент кончится тем, что ты ничего не приобретешь взамен утраченного?

— И это не исключено. Что ж… Я стану еще одной жертвой нашего недомыслия.

— В камеру синтеза я пойду вместе с тобой, — решительно заявил Милз. — Буду твоим двойником на Земле.

— Нет! Ты нужен для другого. У меня мало времени. Через пять дней мы с Рэти должны вылететь. Поэтому завтра вечером приступим. Руководить экспериментом будешь ты.

— Минерва справится без меня.

— Руководить экспериментом будешь ты, — с не обычной для него резкостью повторил Лайт. — И если… Все ведь может случиться. Если вместо меня из камеры выйдет только похожее на меня чудовище, ты дашь команду на уничтожение. — Увидев побелевшее лицо свое го друга, Лайт подошел к нему, обнял. — Не тревожься, Бобби, все будет хорошо. Это было предупреждение на крайний случай. Минерва сделает все как нужно… Мне бы очень хотелось сохранить еще и чувство дружбы. Если и оно исчезнет, я потеряю больше, чем хотел.

С голограммой, зафиксировавшей мысли и чувства Рэти в тот день, Лайт познакомился позже. Он захотел взглянуть на нее, еще будучи обыкновенным человеком. Это была последняя возможность не только понять увиденное, но и пережить, проникнуться эмоциями любимой женщины. Ему нужно было проверить себя, осознать всю огромность потерь, которые его ждут.

Голограмма выглядела необычно. Однотонный светло-желтый фон окрашивал все нейронные структуры. Исчезли, казалось бы неотделимые от Рэти, цвета беспокойства, неудовлетворенности, капризного своеволия. Померкли всегда пульсировавшие, излучавшие потоки импульсов ступени Инта. Они только угадывались за густой пеленой фона.