Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)

Во‑первых, выбраться из подъезда обычным путем, то есть как и все нормальные люди, через дверь, оказалось делом совершенно нереальным: еще с площадки своего третьего этажа через отродясь не мытое окно, призванное освещать в дневные часы лестницу, Александров безошибочно узнал «тачку», использующуюся в служебных целях для наружного наблюдения. Грязно‑белая «четверка» с тонированными стеклами приткнулась у выезда на противоположной стороне двора. Дескать, стою тут, никого не трогаю, сама себе нравлюсь – проходите мимо, дорогие граждане!

Чтобы не мозолить глаза родным сослуживцам – а капитан с вероятностью девяносто девять с сотыми процентов предполагал, кто именно сидит сейчас за рулем, не сводя глаз с третьего подъезда его родной пятиэтажки, – Николай решил, следуя заветам классика марксизма‑ленинизма, пойти другим путем.

Другой путь, если отмести подкоп и прыжок с балкона, скорее всего тоже находящегося под наблюдением, лежал через чердак, которым легко можно было пройти до первого подъезда и, не привлекая особенного внимания, выскользнуть из дома. Сказано – сделано. Вот тут и вступило в действие «во‑вторых»...

Капитан никак не мог себе представить, что в природе, не говоря уже о с детства знакомом доме, может иметься такое количество «божьих пташек». Видимо, у голубей на случай незаконного вторжения на их территорию существовал точный, скрупулезно прописанный местными пернатыми стратегами и выверенный сизокрылыми тактиками план действий...

Так это или не так, но у Александрова, пробивающегося с зажмуренными глазами и работающими словно крылья мельницы руками сквозь кутерьму крылатых монстров, сложилось именно такое впечатление. Не размениваясь на излишнюю панику, голуби, напрочь отвергая закрепившуюся за ними репутацию птиц робких и миролюбивых (Пикассо даже картину им, паразитам, посвятил, помнится, – «Голубь мира»!), слаженно пошли в контратаку на осмелившегося нарушить их покой чужака сразу же, как только распахнулся люк, ведущий на чердак.

Получив в глаз первым пернатым комком (слава богу, не клювом), несущимся со скоростью пушечного ядра, Николай чуть было не полетел кувырком вниз, на площадку пятого этажа, сумев в последний момент мертвой хваткой зацепиться за сваренную из арматуры лесенку, обрывающуюся в двух с лишним метрах от бетонного пола. В этот момент на него обрушилась вторая волна сизых «камикадзе»...

Теперь, поминая по матушке все голубиное племя, капитан трясся на ледяном сиденье рейсового «пазика», пытаясь привести в божеский вид пострадавшую как от таранных ударов, так и от прицельного бомбометания одежду, вызывая своим видом законный интерес немногочисленных соседей по салону. Со всех сторон наперебой сыпались советы, большая часть которых сводилась к тому, что побывавшее под обстрелом, голубей пальто следует выбросить на помойку, равно как и шапку.

Вывалившись из дверей автобуса в Ковригино, Николай вдруг осознал, что наряду с двумя первыми обстоятельствами существует и неожиданное «в‑третьих»: прожив всю жизнь в десятке километров отсюда, он совершенно не был знаком с географией сего населенного пункта.

* * *

– Не части, легавый! – Виталий впервые за все их недолгое знакомство видел Князя в такой ипостаси.

Сквозь внешний лоск вальяжного, несколько расслабленного барина, рисующегося своими аристократическими манерами и стилем, впервые проступили жесткая волчья шерсть и смертельно опасные клыки, невольно внушающие уважение к их обладателю. Нервной пружинистой походкой прохаживаясь по квартире Анюты, Кавардовский, видимо сам не замечая того, словно монах, перебирающий за благочестивыми размышлениями четки, играл своим страшным кинжалом, казалось жившим в его руках отдельной жизнью. Лукиченко, вопреки своему желанию наблюдающего за завораживающей пляской острой словно бритва полосы металла в умелых до артистичности руках, запоздало прошиб холодный пот при одной только мысли, что стало бы с ним, решись он в день знакомства посостязаться в быстроте с ее обладателем.

Алехина, видимо, находилась на прямой связи с уголовником, потому что уже спустя пятнадцать минут после заполошного, почти истерического, звонка милиционера ему была назначена встреча на знакомой квартире. Судя по всему, Анюта, разительно изменившаяся и в обращении, и даже внешне, уже навсегда выбросила из памяти неудачливого сожителя и переключилась на нового хозяина и защитника, вслед за многими предшественницами, последовав древнему женскому обычаю. Quisque fortunae suae faber, как говорили мудрые латиняне. (Каждый сам кузнец своей судьбы).

– Значит, «рыжевье» у них? – Князь замер на месте, не завершив шага, а клинок в его руке застыл, словно изготовленный для броска.

– Да, он точно так и выразился, – заторопился Виталий, чувствовавший, будто стальное лезвие уже входит в незащищенное горло, и всеми силами старавшийся оттянуть роковой миг. – Человек твой... то есть мой, у нас, дескать, отдыхает, все уже рассказал...

– Да не торопитесь вы, подпоручик! – Кавардовский, вернувшийся в свое обычное, снисходительно‑барственное состояние, улыбнулся Лукиченко, продемонстрировав безупречный ряд белоснежных зубов, показавшихся тому волчьим оскалом. Замерший на мгновение нож снова запорхал беззаботной бабочкой в его руке.

– Что же это вы прокололись‑то так, господин... э‑э... Лукиченко?

Князь, беспечно повернувшись к лейтенанту спиной, разглядывал что‑то за окном.

«Два раза в спину и один, для верности, в затылок, – пытался разжечь себя Виталий, но рука даже не сделала попытки двинуться к карману куртки, где лежал вынутый заблаговременно из кобуры, уже снятый с предохранителя пистолет с досланным в ствол патроном. – Три выстрела – и концы в воду. Еще и звездочку третью, поди, навесят за опасного преступника... А Аньку потом его же ножичком...»

– Кстати, Виталий Сергеевич, с какой стати вы изменили манеру ношения оружия, а? Карман‑то, наверное, уже весь измазали оружейной смазкой? Переложите‑ка, переложите пистолет на его законное место.

Пока сконфуженный милиционер неловко запихивал так и не пригодившееся оружие в кобуру, Кавардовский, насвистывая что‑то фривольное, раскачивался с каблука на носок, весело наблюдая за этой процедурой.

– Где вы, говорите, данный индивидуум назначил вам встречу? Забил, так сказать, стрелку, по меткому выражению здешних коллег моего приятеля Колуна?

* * *

После полутора часов интенсивного стука в высоченные ворота, обшитые серым от времени тесом – сначала интеллигентно‑вкрадчивого, костяшками пальцев, потом от души, кулаком, и под конец агрессивного, сотрясающего прочные створки грохота таранных ударов каблуком ботинка, – Николай сдался. Потирая сбитый до крови о плохо оструганную деревяшку кулак, он уселся на скамеечку у калитки, такую же древнюю, как и ворота, решив дожидаться ответной реакции столько, сколько придется, – хоть до утра. Кто‑то живой дома был – это точно. Несколько раз в перерывах между ударными упражнениями капитан улавливал едва заметное шевеление занавески на выходящем в палисадник окне, а заливистый лай, судя по несолидному звучанию, небольшой, но предельно злобной собачонки, видимо используемой хозяином не столько в качестве охраны, сколько вместо сигнализации и по совместительству дверного звонка, поднял бы и покойника.

Берестов Сергей Владимирович, шестидесяти двух лет от роду, слава богу, вопреки паническим ожиданиям, оказался жив и здоров, хотя о каком здоровье может идти речь, если учесть три с лишним года, проведенные незадачливым первопроходцем иного мира в рождественской психушке? Несколько лет назад схоронив супругу, искомый обитатель Ковригина жил вдовцом и к тому же настоящим затворником. После «лечения», выхода на пенсию по инвалидности и особенно после смерти жены Сергей Владимирович сделался нелюдимым, целыми днями копаясь в огороде или порой на неделю и дольше пропадая на рыбалке, которой сейчас уделял все свободное время. Никакими призрачными городами и странами он уже давно никого не донимал, на подначки и насмешки не отвечал и вообще жил тихо и незаметно, словно мышь.