Мастер дымных колец

Бошка останавливается, отрывает бесцветные глаза от текста, ждет реакции.

— Мы долгожители, — признается Имярек. — Мы дряхлые, бесполезные долгожители. — Имярек начинает нервно смеяться. — Ты посчитал, будто мы бессмертны, а мы всего лишь долгожители, феномен природы, результат чистого воздуха и диетического питания. Феномены, — больной уже заливается звонким детским смехом. — У тебя феномен, уважаемый, — холодное место, а у меня — белуга. Вот казус, ха. Значит, дружок, будет праздник, неизбежно наступит…

— Да, будет праздник, — сквозь зубы цедит Бошка. — Но не тот. Будет, будет праздник, праздник упорства и воздержания, праздник побед и одолений, с музыкой, с фейерверком, с новыми техническими средствами. И тогда, даст бог, отроемся и мы с тобой. Навсегда.

17

Тревожный поезд отошел в ночь. Второй скорый, с полуоткрытыми окнами, с фирменными занавесками, сытый, купированный, в считанные минуты обогнул старинные холмы, пролетел над зелеными куполами Выдубицкого монастыря, загромыхал вдоль шипованной булавы бронзового гетьмана. Последний раз чиркнули по воде красные огни Киево-Печерской лавры, пронеслись назад высушенные июльским солнцем песчаные днепровские отмели, исчез, растаял утыканный желтыми фонарями патоновский мост. Вскоре над хаосом черных дарницких новостроек всплыло грязно-розовое зарево догорающего дня. Электрическое чудовище, окончательно разогнавшись, принялось пожирать положенный ему расписанием двенадцатичасовой отрезок.

Сергей Петрович Варфоломеев высунулся из окна, глотал свежий теплый ветер, щурился до слез, пытаясь разглядеть станцию конечного назначения. Что там, на том конце отрезка, и не отрезка, а стороны, южной стороны гигантского тысячекилометрового треугольника? Там она, третья, недостающая вершина. Ее еще, может быть, и нет, но она должна быть обязательно. Варфоломеев усмехнулся. Ветер выпотрошил напрочь горькие мысли, и осталась одна, важнейшая, сокровенная. Зря он утверждал, что нет целей, а есть только средства. Он умалчивал, обходил, припрятывал одну заветную мечту. Да, самое важное то, о чем мы молчим, чего не решаемся в мыслях назвать, тем более произнести, хотя бы и шепотом. Три силы, неизвестных, таинственных, три вершины, три столицы владеют плоским степным простором. Путают, мучают всех, кто ни попадет меж трех упругих ребер. Не о том ли он думал прошлым ноябрем, когда мчался на север, в морозное заснеженное завтра? Мчался на север, а мечтал уже о ней. Не потому ли спешил, нервничал, торопил события, умудрился даже в июль попасть. Хотя какой может быть июль зимой? Так, мечта, фантазия.

Пролетела мимо Быковня, и он на мгновение окунулся в оглушительное море кричащих коротких волн. Скоро будут Бровары, а через полтора часа город Нежин. Город Нежин весь заснежен, прошептал бывший звездный капитан.

Варфоломеев повернулся, приоткрыл дверь и посмотрел сквозь щелку на попутчиков. Старик Чирвякин, не дождавшись чаю, спал на нижней полке. Рядом на столике позвякивали две склянки валидола. Напротив, притушив свет, склонившись над какой-то картой, сидел военный человек. Строгий, цвета морской волны мундир был аккуратно застегнут до подбородка. Золоченые пуговицы и звезды на красных погонах сияли веселым парадным блеском. Лицо капитана выражало спокойную уверенность, характерную для сильных людей, решившихся на тяжелое, но нужное дело. Даже косая неровная черта на его лбу теперь лишь подчеркивала твердость и основательность принятого решения. Одно место в купе было пустым, а билет от него так и остался лежать в цивильном пиджаке товарища капитана.

Чирвякина вначале брать не хотели. Но тот просил, умолял, потом уперся, мол, ему все равно помирать, а перед смертью он хочет все-таки убедиться. Вот теперь успокоился и спит. Хоть бы действительно не умер, подумал Сергей Петрович и вдруг усмехнулся, вспомнив, как Марий Иванович хвастал давеча семидесятилетней закалкой: «Меня не так просто списать, я уже такой естественный отбор прошел, что еще поискать здоровее нужно».

Сергей Петрович осторожно задвинул дверку. Кажется, только сейчас заметил качающиеся силуэты остальных пассажиров, почти так же, как и он, уткнувшихся в вечерний пейзаж. Внезапно с обратной стороны подошла проводница и хрипловатым заезженным голосом спросила билет.

— До Москвы?

Варфоломеев кивнул головой, стараясь скрыть произведенное названным городом волнение.

— Усих проверила, а вы стоитэ нэначе статуя, — пожаловалась проводница, улыбнулась и, получив ответную улыбку, спросила: — Чаю нэсты?

— Обязательно.

Потом он пил чай прямо у окна, ставил стакан на низкий металлический порожек, курил, снова подставлял лицо под холодеющий воздушный поток. Не замечал, как громко сверху по просьбам радиослушателей репродуктор орал про дальнюю станцию, про то, что никогда не повторяется, про нивы, хлеба и синие метели. Изредка из купе выходил капитан, молча перекуривал и так же молча возвращался к своим картам.

Проехали город Нежин. Все шло нормально, в коридоре притушили свет, население разбрелось по купе. Скоро Бахмач, а там — там наступит полная темень, и даст бог, как-нибудь проскочим. Да и что могло помешать? Сергей Петрович всматривался в теплый уютный пейзаж с травянистыми полянами, мелькавшими в разрывах железнодорожных посадок. Ничего подозрительного. Только жирные тусклые пятна пшеничных полей, обрывки березовых, осиновых, тополиных рощ, редкие островки плакучих ив и далекие огоньки засыпающих украинских сел. Варфоломеев откинул сиденье, сел и закрыл глаза.

И здесь был июль, далекий, почти потерянный навсегда. Вечер. Сиреневое небо, круглая, желтого картона, луна. Такой вечер приготавливается специальным образом. С раннего утра, часов с шести, появляются первые признаки жары. Важно, чтобы новое солнце подхватило вчерашнее тепло, чтобы ему не помешали даже редкие облака или городская сизая аэрозоль. Дальше — дальше неизбежно появятся немногочисленные летние жители столицы, будут спешить, слегка поругивая предстоящее пекло, нырять в прохладное мраморное подземелье. Да, москвичи не ценят летнюю Москву, не знают, не понимают, какие здесь случаются волшебные моменты, мечтают лишь об одном: как бы поскорее наступила пятница, и бежать, бежать вон из раскаленного города. Им невдомек, что пришел редкий, удивительный день, каких бывает немного, и только в июле. Они думают: раз с утра по бульварам и проспектам поползли поливальные машины, то все неизбежно сведется к долгой изнурительной духоте, липкой, монотонной, которая, быть может, часам к четырем, пяти, когда у всех пораскалываются головы, завершится. Но уже не хватит терпения, сил для радости от долгожданного обильного ливня.

Но все будет не так, то есть не совсем так. Едва стрелка самого большого в Европе термометра достанет до тридцатиградусной отметки, с юго-запада, с Пахры, налетит на каменное пространство кавалькада громыхающих колесниц, и на раскаленные крыши, вдоль шпилей и поперек проводов, по опустошенным мороженным киоскам, по гранитным плитам, на фиолетовый разомлевший асфальт падут веселые звенящие дожди. И пойдет водяная карусель кружить бесплатным освежающим потоком. Неподвижные наблюдатели, застигнутые врасплох, прижмутся друг к дружке где-нибудь на Кропоткинской под аркой и в тот же миг вымокнут до последней нитки, не спасутся и под яблонями на Воробьевых горах, ни под липами в Александровском саду. Под козырьки парадных, под навесы, под зонты будет хлестать косыми упругими струями. Но еще не успеют толком испугаться москвичи и многочисленные гости столицы, как вдруг все стихнет, прервется, выглянет из-за туч прожорливое светило и в четверть часа высушит промокшее население, и оно, обрадованное и довольное, расслабившееся от яркого синего неба, тут же снова подвергнется новому, еще более жестокому нападению водной стихии. Так неоднократно повторится, так и будет куролесить над ошарашенной Москвой, расставляя то здесь, то там семицветные северные дуги, пока не привыкнут к забавной игре пешеходы и пока последний дождь не сбросит наземь освежающий груз и не умчится белыми кучевыми облаками вдаль, за городскую черту. А после начнется долгий вечер, и теплые камни испарят и поднимут к человеку остатки дождя, поползут по низовьям рек и речушек сизые туманы, и воздух станет не идеальным газом, а парным молоком. Где-нибудь в Лужниках, или у театра Эстрады, или на Бережковской набережной забросят удочки копченые рыбаки, нацепив на крючок шершавую речную водоросль, и будут стоять до самой ночи, покуривая жестокий дукатовский табак, пока не взойдет в сиреневом небе желтый картонный круг. А в самом центре, у красной кирпичной стены, сойдут люди с речного трамвайчика, сядут на теплые ступени и тихо будут болтать босыми ногами в масляных водах Москвы-реки.