Если бы Гитлер взял Москву

Приткнул я носовой платок к пробоине в черепе и лежу жду, что сюда скоро нагрянут гитлеровцы. На свой танк посмотрел: гусеница перебита в нескольких местах, повреждены опорные катки и искорежен фальшборт, шесть пробоин прошли от носа до кормы машины; похоже, что гитлеровцы стреляли из зенитного орудия горизонтальной наводкой, вот, вероятно, почему взрывы следовали почти один за другим в считаные секунды. Но это я уж потом додумал. А сейчас вижу одну пробоину как раз в отделении механика‑водителя, его люк так и остался закрытым. Две пробоины – в башенном отделении, одна – на границе башенного и моторного отсеков у жалюзи, а еще две пробоины непосредственно в моторном отделении. В броне башни торчали, как занозы, несколько бронебойных сердечников от мелкокалиберных снарядиков. Из пробоин сочился едкий дым. Я подумал, а если вдруг кто‑нибудь из экипажа, оставшегося в танке, все‑таки живой?! Рядом на гусенице лежал величиной с ладонь осколок опдавленной брони, я взял левой рукой этот осколок и стал стучать в борт танка, называя непослушным голосом по очереди: «Га‑ври‑лов, Вася! Гаврилов?! Коля Кубарев?! Ге‑ра‑симов! Герасимов?!» – и никакого ответа. И так несколько раз с передыхом после каждого раза. В горле совсем пересохло, а из танка ни малейшего признака жизни моих товарищей. Услышал звук падающих капель воды под моторным отделением. Собрал силы и, толкая себя левой ногой и левым локтем, пополз к корме танка и вижу: на ведущем колесе туго намотало несколько сот метров телефонных проводов, сорванных с гитлеровских укреплений, а с развороченной взрывом кормы свисает на проволочной решетке большой обломок жалюзи, за которым с днища из круглого лючка падают капли! Кое‑как заполз я лицом под танк и, отдышавшись, поймал ртом пару капель, а это не вода, а газойль.

Через какое‑то время с этого момента, может быть через полчаса или больше, издалека на дороге послышались топот и сдержанный немецкий говор. Потом кто‑то запрыгнул на борт танка и застучал коваными сапогами. С боку танка подошли ближе, было слышно, как лязгнул затвор автомата и какой‑то фриц полоснул меня очередью по ногам.

И я второй раз опять куда‑то полетел, а потом лежу и жду, что меня лежачего еще будут добивать огнем или втаптывать в землю сапогами, но нет… Гитлеровцы столпились у носа танка, открыли багажники и увлеклись растаскиванием содержимого в них. Потом все затихло, эти ушли, а через какое‑то время опять послышались голоса и шаги, но неторопливые. Опять гитлеровцы лазили по танку, потрошили содержимое багажников, но не было слышно, чтобы кто‑то отважился забраться в башню – брезговали.

Коли меня окончательно не добили гитлеровцы, решил, что нужно скорее отсюда уползать. Ну и пополз, а сам просто умираю, как хочу пить. Весь следующий день полз, а всего‑то только на двести метров к своим и продвинулся. Ночью еще попытался, но свалился в какой‑то овраг, да там же и заснул от усталости.

Рано утром в овраге на меня натолкнулся немецкий конвойный похоронной команды, который выводил наших пленных парней собирать трупы с поля боя. Но оказалось, что я еще живой и даже смог по‑немецки сказать: «Wasser, trinken… Wasser, bitte…» («воды, пить… воды, пожалуйста…»). А когда парни заговорили по‑русски, то услышал: «Воды, ребята… воды…» И все время я это повторял, пока они меня волокли вниз по каменистому дну оврага.

Дали мне, уж не помню кто, жестянку с эрзац‑кофе, а то капли воды во рту не было. Пришел немецкий военфельдшер, разрезал штанину, перевязал кое‑как, про глаз сказал «капут» и пошел других пользовать. Потом меня привезли уже на машине во временный концлагерь, где были наши пленные: в гимнастерках без знаков различия, но не раненые. Меня не сняли с пикапа, а стали допрашивать. Голова у меня плохо соображала, а поэтому я быстро запутался в своем вранье, пытаясь представить себя старшиной‑шофером. Допрашивали меня два немецких офицера, оба хорошо и без акцента говорили по‑русски, один стал кричать на меня и ругаться по‑немецки. Группа пленных стояла поблизости, один из них подошел ко мне и, громко назвав мою фамилию и звание, сказал, наверно, специально: «Чибисов… Чибисов, скажи им, что ты лейтенант, и они отправят тебя в офицерский госпиталь». Разозленный офицер поспешно ушел куда‑то, а я подумал, что вот сейчас он вернется и отправят они меня «на тот свет».

Но, вижу, вернулся офицер с какой‑то книгой, открыл на нужной ему странице – оказалось, что это была книга списочного состава нашего батальона, и зачитал все сведения обо мне, но, к счастью, в этой учетной книге не было графы о партийности, а то многие из наших ребят навряд ли бы там уцелели.

– А как же ты из плена‑то выбрался? – спросил его кто‑то. – Это же надо, к немцам попал, а сейчас уж здесь у нас лежишь…

Чибисов усмехнулся:

– Да все просто. Привезли меня потом немцы в Пензу в госпиталь. Самый настоящий, с кроватями, с врачами – только нашими, а не немецкими, и лекарств там никаких нет, только йод один и аспирин, и то мало. Кое‑как они меня там заштопали и говорят, что шансов выжить у меня почти что и совсем нет, но даже если мне вдруг и повезет, то все равно потом меня немцы в лагерь отправят. Вот они и решили меня переслать к своим. Сделали какой‑то укол и объявили, что я умер. Немецкий врач глянул, вроде и впрямь неживой, а меня тем временем с другими умершими вывезли на телеге за город и кому‑то там из местных передали.

Пришел в себя, а вокруг сумерки, ночь приближается, а я лежу на телеге в соломе и чувствую, что куда‑то меня везут. Голову приподнял – вижу: впереди мужик сидит с какой‑то диковинной винтовкой за спиной, я раньше таких никогда и не видел. Окликнул его, попросил попить. Мужик мне воды дал, ну и объяснил, что к чему и чтобы я ни о чем таком его больше не спрашивал. Но в общем‑то пока мы ехали, поговорить, конечно, успели. Сказал мне он, что раньше был заведующим гороно. Но как только немцы пришли, он прямиком к фрицам и теперь служит у них помощником бургомистра, и даже благодарность получил за верную службу. Но все это по заданию, для отвода глаз. А на самом‑то деле и он, и еще другие вредят немцам всячески: то состав с цистернами подорвут, то патруль укокошат, то гранату в окно казармы кинут. А немцы хотя и злятся, но на него не думают, поскольку в их глазах он закоренелый враг советской власти: еще с Гражданской войны винтовку «винчестер» он дома прятал, а тут из подпола ее достал и прямиком в комендатуру на службу наниматься. И даже специально на прикладе зарубки показал: вон, мол, сколько я тогда пристрелил коммунистов. А «винчестер» ему в продразверстку дали кулаков раскулачивать, а он его вовремя не сдал, зато сейчас он ему пригодился.

Ну а дальше и совсем все просто. Привез он меня на лесной кордон среди болот, а чуть дальше большое поле. Ночью зажгли костры, прилетел самолет, и меня и еще нескольких тяжелораненых забрали. Вот так я сюда и добрался: сначала на самолете, а затем на поезде. Вроде бы даже обещают зрение сохранить, а с ногами и вовсе все будет в полном порядке…

– Ну, лейтенант, – заметил капитан из пехоты, – не знаю, как там воевать, а рассказывать ты мастер. Тебе бы не танком командовать, а романы писать…

Палата тоже шумно выразила свое одобрение его словам, однако майор сказал:

– В общем‑то, понятно, чего ты своим рассказом хочешь сказать: как были в России две проблемы – дороги и дураки, так они и сейчас остались. Тот не знал карты, здесь не провели разведку, один не знал куда ехать, другой куда стрелять, а в итоге весь батальон – батальон, да?.. – Чибисов кивнул головой. – Вот, целый батальон английских танков всего лишь под одной деревней положили, а толку чуть. И каждый из нас примерно о том же самом и тебе мог бы рассказать, только, может быть, не так красиво и ладно.

– Но почему так? – спросил его кто‑то из раненых.

– Эх, парень, – ответил ему майор. – Уж если там, «наверху», об этом не знают, то какого же ответа ты хочешь здесь от меня?

* * *

Между тем там, «наверху», тоже задавались подобным вопросом, однако решение было найдено достаточно быстро. По мнению руководства страны, всему виной было отсутствие надлежащей дисциплины, а раз так, то соответствующие меры были приняты незамедлительно.