Грач - птица весенняя

Управляющий и так стоял под самым локтем купца, на случай он пододвинулся вплотную. Прошин показал, усмехнувшись, на «гренадера»:

— Утрудите себя, пройдите в контору, выдайте немедленно Анике-воину этому (улыбка стала шире и ласковее) в окончательный расчет… ежели что причитается.

Управляющий сошел по ступенькам. Следом за ним заторопился пристав. Под крыльцом уже дожидались, оправляя портупеи и шинели, городовые.

«Гренадер», брезгливо сжав бледные губы, двинулся в направлении к флигелю, где помещалась контора. Но ступил два шага всего: Василий придержал его за руку:

— Нет, погоди! В одиночку такие дела не делаются… Не за себя-за всех говорил. И отвечать не тебе одному.

Управляющий пробормотал, опасливо поглядывая на толпу:

— Ты что, тоже не согласен? Сделай твое одолжение, иди получай расчет.

Но Василий тряхнул головою насмешливо:

— Еще бабушка надвое сказала, кому тут расчет получать. Мы тоже счет ведем, будьте покойны…

Он оглянулся на соседей, снова тряхнул головой — и от передних рядов к задним, накатываясь и спадая, прошел гул. На крыльце задвигались перешептываясь. С генералом рядом, словно из земли, вырос высокий, как бойцовый петух, — в шпорах-офицер. Губернатор отдал какой-то приказ, приставив щитком ладонь ко рту. Офицер откозырял и беглым шагом заспешил к калитке в задней стене. По рядам прошло торопливым шелестом-шепотком:

— Казаков… За казаками побег…

Гул стих. Теснее сжались плечами люди. Кое-кто уже повернул голову к воротам: вот-вот с гиком въедут опричники царские, вставая на стременах для большей упористости взмаха, разминая плечи, задирая уздечками конские морды вверх — так легче коня на человека бросить.

Прошин шагнул к самому краю крыльца. Он не улыбался больше. На лбу, под собольей шапкой, прорезались морщины, ощерился не видный до тех пор, желтый, как у колдуна в сказке, клык.

— Это что ж такой пошел за разговор?.. Я — по-божьи, полюбовно, а тут прямо сказать, перед его превосходительством, господином губернатором бунт?.. Нам тут спорить не о чем: мое дело было-сказать, ваше дело — то ли принять, то ли нет. Силком я к себе никого не тащу. Неугодно — милости просим, получайте расчет. Чем боле рассчитаю, тем мне боле на пользу. Сергий преподобный — свидетель. Но только, в таком разе, из казарм моих фабричных выкидайтесь в одночасье, часу, говорю, не мешкая, со всем вашим порождением. Закон мне не дозволяет у себя на квартирах держать, которые суть злостно не работающие… Вот и его превосходительство подтвердят… Выкидайтесь, я говорю!

— На мороз — голышом? Ребят — в снег головенками?.. Так, по-вашему?

Голос рванулся из самой глубины толпы, но тотчас затонул, зачах в причитании баб.

— Едут! — крикнули от ворот, и ближайшие к въезду торопливо стали отходить в сторону.

— Бабы, тише! Хозяин говорит.

Михальчук выскочил на самый перед неведомо откуда. Он махал длинными, огромными, цепкими, обезьяньими своими руками. Прокричал, обернулся к крыльцу. Шум действительно стих.

Ряды сжались еще тесней.

— Это что же… петля?

— Зачем петля?.. Это кто же такое слово… неподходящее? — Прошин вытянул шею, точно и в самом деле хотел опознать в густой, тысячеголовой толпе говорившего. (И вслед за ним вытянули шеи и все стоявшие на крыльце.) — Зачем петля?.. Вольным воля. Вы, царской неизреченной милостью, не крепостные, не рабы какие нынче: сами себе, можно сказать, господа. Своей охотой в забастовщики идете.

Испуганно проскулил кто-то, не разобрать — не то старик, не то баба:

— Какие забастовщики! Христос с тобой!..

Ответил на этот раз губернатор. Ему, очевидно, неловко стало стоять так, на виду у всех, бессловесным. Он заговорил. Голос — для всех неожиданно оказался скрипучим и тонким.

— Да бросьте вы с ними канителиться, Сергей Порфирьевич! С ними, знаете, короткий должен быть разговор.

— Действительно! — Фабрикант покачал головой. — Надо б на них рукою махнуть, да жалко, ваше превосходительство… Хороший ведь народ, только что темный. Ежели мы его не пожалеем, ему и бог не заступа… По вашему, однако, приказу покончим.

Он опустил взгляд с высоты каменного помоста и нацелился рукой на худого оборванного ткача в первом ряду. И сейчас же испуганно попятились от него, словно от обреченного, соседи.

— Твоя как фамилия?

Ткач ответил глухо:

— Бережной Михаил.

— Принимаешь расценок?

Бережной оглянулся исподлобья, но не поймал ничьих глаз в стихнувшей толпе: все стояли потупясь. И заплакала тихим плачем здесь же, рядом, рухнув коленями в снег, баба:

— Миша… Миш… Ребяток пожалей! Пожалей ребяток, Михаила!.. Они ж махонькие…

Еще раз оглянулся на ряды Михаил:

— Братцы! Как же это будет?..

Из толпы отозвались, не поднимая глаз:

— Сам решай, как… по совести.

— По совести… — выкрикнул ткач и рванул на груди лохмотья. — Ежели по совести, на!.. Пей нашу кровь, ирод!.. Не согласен!

— Ми-хай-ла!..

Вскрик подхватили бабы. В их вое потонул голос хозяина. Видно было только, как перевел он указующий палец с Бережного на ближнего к нему, неосторожно поднявшего глаза ткача. Что-то крикнул Василий…

Рабочий, указанный фабрикантом, пошатываясь пошел к крыльцу. Но в обгон ему рванулся сквозь расступившиеся ряды другой, начальством не вызванный и вообще неведомый ткач. Городовой, ближайший, изловчившись, схватил его сзади за локти. И тотчас выпустил. Ткач, задыхаясь, крикнул:

— Кончай мучительство! Твоя сила — гни! Кончай, говорю, не мотай душу! Согласны.

Двор дрогнул опять, весь, от крыльца до ворот, от последнего человека и до первого; по рядам прошло глухо, не понять — вправду или нарочно, все или никто:

— Согласны!

Тарас взметнул руку:

— Товарищи!..

В толпе забурлило: кто-то пытался пробиться вперед, размахивая руками и что-то крича. Но все перекрыл отчаянно злобный, мысль глушащий, страшный в испуге своем, в безвыходности, бабий вой и вопль:

— Все согласны!

Шарахнулись на снежном шоссе, против ворот, выстроенные в ожидании кони казачьей сотни. Пристав толкнул Тараса в плечо:

— Пошли! Отыграли свое. Теперь мы поиграем.

Василий глянул на Тараса. Тарас показал глазами: «А ни-ни».

Фабрикант перекрестился, уже не ломая шапки:

— Вот и ладно. Сразу бы так… полюбовно. А то — ишь ты, на дыбки, как медведи! Порешили, стало быть. Расходись, ребятки, и так мы его превосходительство утрудили. Хорошо еще-погодка мягкая, не столь зазябли.

И, поворачиваясь спиною к вновь смолкшей и сникшей толпе, движением безразличным, словно с этой секунды ее уже не было ни для него, ни для почетных его гостей, он пригласил, низко и приветно наклонив голову:

— Пожалуйте, господа, закусить чем бог послал.

«Кончено?..»

Ирина, тяжело переводя дыхание, глядела на расходившихся молчаливо, вразброд, в одиночку рабочих. У распахнутых железных ворот, под глумливо стоявшим на дыбках медведем в сарафане, казаки еще горячили коней.

Ирина искала глазами Козубу. Она видела его в толпе, видела, как сжались густые брови над потемневшими сразу глазами, когда вырвался вперед Василий, когда брали Тараса. Она ждала, что и он выйдет за первый ряд, позовет, крикнет… Его же вся фабрика знает и уважает… Нет, не вышел, не позвал.

Она закрыла глаза.

Козуба окликнул. Голос был спокоен, как всегда. И походка ровная.

— Ты чего здесь? Нечего тебе здесь было делать. Возьмут на примету, чиниться не станут. Ты что хочешь: раньше времени из дела вон?

Ирина посмотрела на Козубу, и — против воли — обидная прозвучала в голосе нотка:

— Дела? Какого дела?.. Ты же видел, как они… как стадо…

Она подняла руки к лицу.

— Как стадо? — переспросил Козуба. Переспросил так сурово и сухо, что у Ирины захолонуло сердце.

От одного звука голоса она поняла, что сделала сейчас что-то очень-очень плохое, может быть, даже вовсе непоправимое, отвратительное, н, вспыхнув, схватила Козубу за рукав: