Наследники по прямой. Книга первая.

В те дни, когда Гурьев всё-таки бывал в Москве, он ночевал только у себя дома, в мансарде. И - вечер или два подряд - ужинал в "Национале". Всегда только там. Это было частью Большой Игры, Игры Сталина, для Сталина, со Сталиным. Слух о том, что он уже в "Национале" - и об этом тоже - всегда разносился по городу мгновенно. После ужина - он спокойно сидел за столом, обычно с бокалом какого-нибудь красного вина, выкуривал две-три своих папиросы, смотрел на людей. Иногда к нему подходили. Не тысячи и не сотни, как следовало бы ожидать. Страх? Конечно. Но - не только. Это было ещё одним из его удивительных, завораживающих свойств - невероятное сочетание неприступности и доступности, умения и способности отстранить без единого слова - или выслушать. Это притягивало людей, как магнитом. Никто не успевал ничего - он всё успевал. И люди - люди откуда-то знали, как-то чувствовали: лишь о самом заветном, о чём-то настоящем можно его попросить. И - не для себя. О жизни, например. Но не о своей - чужой. Это он мог. А больше ничего не делал - принципиально. Никогда ничего не записывал, только слушал. А потом - что-то случалось. Или нет. И это тоже - было частью Игры. Он знал, что можно заиграться, и, заигравшись, переиграть самого себя. Но он уже сделал свой выбор. Давно сделал.

– Яков Кириллович, к вам тут один молодой человек просится пустить, - подобострастно и в то же время заговорщически наклонился к уху Гурьева официант. - Что прикажете?

– Что за молодой человек? - Гурьев, не глядя на официанта, выложил руки на стол и соединил кончики пальцев.

– Поэт, Яков Кириллович, - с оттенком презрения произнёс официант. - Симонов фамилия. Звать Кириллом. Как батюшку вашего. Только он шепелявый вроде какой-то - буквы не все выговаривает, поэтому его Костей зовут.

Гурьев прикрыл глаза. Его раздражала эта почтительная фамильярность советской прислуги - "обслуги", как называлась она на жаргоне, на советском воляпюке, раздражавшем его почти так же сильно. Почтительность, переходящая в фамильярность и фамильярность, неотличимая от подобострастия. В такие мгновения он всегда вспоминал Джарвиса. Английский газон не вырастить за три года.

Поэт - это хорошо, подумал Гурьев. Поэтов нужно любить. И уважать их тоже нужно. Человек не виноват в том, что он поэт. В конце концов, не все же так талантливы и умеют так чудесно устраиваться. Не все же могут стать официантами в ресторане. Вакансии строго ограничены.

– Пригласите.

– Слушаюсь, - переломился в пояснице официант и попятился.

Симонов, пригнувшись, чтобы не задеть головой тяжёлые драпировки, отделявшие нишу "кабинета" от остального зала, вошёл, поздоровался и остановился.

– Здравствуйте, Костя, - Гурьев улыбнулся молодому человеку лет двадцати трёх, высокому, гибкому, с тёмным, немного смуглым лицом. - Проходите и располагайтесь. И рассказывайте.

– Меня не пускают в Испанию, Яков… - высоким, чуть глуховатым голосом начал Симонов.

– Не нужно имён, - Гурьев продолжал улыбаться, спокойно и ненавязчиво рассматривая своего гостя. - Почему не пускают? Анкета?

Симонов с новым удивлением посмотрел на Гурьева:

– А вы уже знаете?

– Иногда знаю. Иногда просто догадываюсь. Зачем вам хочется в Испанию, Костя? В Испании не происходит ничего интересного. Там просто война. Коммунисты и анархисты убивают роялистов и фашистов. Роялисты убивают фашистов, фашисты - роялистов, анархисты - коммунистов и наоборот. И все вместе убивают друг друга. Поверьте, Костя - в этом нет ничего интересного. Как и хорошего. Совсем ничего. - Он любил говорить людям в лицо такие вещи, любил смотреть, как меняются лица, как расцветают или перекашиваются от недоумения, а то и злости - в зависимости от того, что и кому он говорил. Он делал это намеренно: пусть привыкают. Сегодня это можно только ему, а завтра станет можно им тоже. - Вам не хватает историй?

– Не хватает, - с вызовом кивнул Симонов. - Не хватает. Вам хорошо рассуждать - вы побывали, кажется, везде, видели - если не всё, то почти всё. Это… несправедливо.

Гурьев чуть пошевелился, чтобы свет падал на лицо собеседника под меньшим углом. Свет - важная часть постановки. Сам он всегда сидел так, чтобы собеседник мог видеть только его глаза и улыбку - черты лица оставались в тени. И никогда не поднимался, уходил и приходил тайно, внезапно - никто никогда не мог разглядеть ни роста его, ни облика - ничего. Игра. Всё - Игра.

– А кто сказал вам, Костя, что справедливость существует? Мама? Друзья? Товарищ Сталин? Это сочетание звуков, ласкающих слух. Справедливость - это мечта. Нет ничего страшнее сбывшейся мечты, Костя. Вы же поэт. Вы должны это понимать. Нет, не понимать, конечно. Чувствовать.

– Вы читали мои стихи? - спросил Симонов.

– Читал, Костя. У вас хороший слог, чувство ритма. У вас есть то, чего не хватает очень многим советским пустозвонам - чувство истории. В том числе истории, происходящей у вас на глазах. Но Испания - это не то, что вы ищете, Костя. Испания - это полигон. Там мы проверяем, что работает, а что - нет. Я знаю, вы думаете, что я кокетничаю. А если я не кокетничаю, то тогда - это ещё хуже. Правда?

– Наверное, всё-таки правда - то, что о вас говорят, - после паузы произнёс Симонов.

– О. Обо мне говорят, - Гурьев наклонил голову к левому плечу. - И что же вам рассказали обо мне, Костя? Наверное, рассказали, что я - какое-нибудь ужасное чудовище. Тайный советник вождя. Что меня можно, замирая от ужаса, попросить о чём угодно - и никогда не известно, что произойдёт потом: исполнение надежд или гибель. Или - что вождь пользуется мной, как страшным, неведомым, сложнейшим инструментом для того, чтобы управлять сонмом своих человечков. Но и это - только часть правды. Всей правды не знает, не может знать никто. Таково её имманентное свойство, Костя. Хотите, чтобы я помог вам отправиться в Испанию?

– Хочу.

– Вы не успеете, - вздохнул Гурьев. - Всё кончится раньше, чем вы сможете это сделать. Но я сумею утешить Вас, Костя: ещё случится война, на которой вам доведётся хлебнуть всего, чего вы так жаждете, по самые ноздри.

– Я знаю, - сердито проговорил Симонов. - Я же поэт. Я это чувствую.