Последний довод побежденных

— Имеешь представление о воинской службе? — судя по всему, первый вопрос был дежурный. И ответ на него ничего не решал в свете дальнейшего разговора.

— Имею, — не счел я нужным скрывать. Если пробивали нас, то наверняка уже узнали все, что им было необходимо.

— Тогда условия следующие: контракт на три года, место дислокации — казарма в расположении. В основном ничего сложного — надзор за рабочими, иногда мероприятия по охране территории. Если хорошо себя покажешь, то перевод во вспомогательный отряд из внутренних. Отработаешь контракт, получаешь права, ну, тут ты должен знать. — Человек замолчал.

— Не знаю. Я… издалека. И ничего не знаю о правах.

Человек понимающе кивнул. Видимо, ничего удивительного в моей неосведомленности не было.

— После трех лет имеешь право завести семью. Затем подать прошение о ребенке. Естественно, если никаких серьезных нареканий по службе не будет и доработаешь свой контракт до конца.

Некоторое время я смотрел в лицо своего собеседника, не вполне понимая, шутка ли то, что он мне говорит, или его слова серьезны. Конец моим колебаниям положил он сам:

— Что? Ах да… ты же издалека. У вас там ничего не слышали о контроле рождаемости. Обязательная процедура. Только доказавший свою верность господам имеет право на брак и на размножение. Вполне естественно. Перед браком обследование, тесты, которые позволяют подобрать тебе наиболее подходящую женщину. Отдельное жилье. Цивилизованный подход, не то что дикие обычаи, по которым живете вы!

Честно говоря, я был поражен. Хотя, с другой стороны, было бы трудно придумать более логичный апофеоз бреда. Впрочем, рассудим с другой стороны. Если люди живут по таким правилам, выходит, их это устраивает. И никто не думает о том, что может быть как-то иначе.

Человек продолжал смотреть на меня. Он был в форме, и со знаками различия лейтенанта.

Я возвращал ему его взгляд. Такой же непонимающий, но с легкой нотой презрения. И думал вот о чем: выходит, когда-то, однажды, все пошло не так. Не так, как у нас, вообще не так, как должно быть. Хозяин? У меня что, должен быть владелец, как у вещи? Который будет решать, стоит ли мне размножаться или я недостоин этого. Интересно, а каков тогда критерий жизни? Ее цель?

— Слушай, а для чего ты живешь? — не смог я удержаться от вопроса.

Лейтенант свел брови на переносице, изобразив недоумение. Непонятливо прищурился.

— Вот тебе говорят, что делать, и ты делаешь. В чем смысл? Служить немцам, что ли?

Видимо, эта формулировка оказалась ему более понятна.

— Нужно добиться этой чести. Никто не допустит тебя служить сразу. Ты должен пройти проверку. Таков порядок. Понимаешь, порядок — основа всего. Существования любого мира. Это вы там у себя живете в грязи и анархии. Порядок. И чтобы быть в системе жизни, стать одним из механизмов, обеспечивающих благоденствие… ты должен пролить свою кровь и свой пот!

Я поймал себя на ощущении дежавю. Такое уже было. И было много раз. Когда, например, с ментом разговариваешь, и он как машина твердит одно и то же. Как заезженная пластинка. Все понимают, что это неправда, глупость, но от маниакального повторения эта глупость стала императивом. И какие бы ты аргументы ни приводил, о чем бы ни упоминал, ты просто не будешь услышан. Абсурд и ересь, повторенные сотни раз, становятся аксиомой. И аксиома эта, в свою очередь, становится чем-то вроде тотема, объектом безусловного соблюдения догм и бездумного поклонения.

Мне ненавистна была та система. Каждый раз, стоя в «стенке» и отстаивая честь своего клуба, свое право крови и цвета кожи, я протестовал. Я делал тот маленький шажочек, что возвышал меня над болотом согласных. И какого хрена… кто решил, что я должен измениться здесь?!

— Ты когда-нибудь сражался за свою свободу и честь? Не своих хозяев, а именно свою?

Лейтенант скривился в полнейшем недоумении. Да, мы говорили о разном. Вот только я понимал эту разницу, а он нет.

— Так что со службой? — Лейтенант попытался вернуть нашу беседу в деловое русло.

— Знаешь, — задумчиво, и вновь не по теме отозвался я, — в моем мире Вермахт сражался до последнего. Даже после девятого немцы рубились будь здоров. Да и потом, тоже… собирались. [76]Красная Армия держалась изо всех сил, когда это требовалось. Никто из них не сдавался, понимаешь?

— Вздор, — отмахнулся от моих рассуждений лейтенант, — коммунисты были побеждены за три месяца! Не пори ерунды!

Побеждены. Тут мне крыть нечем. Так уж сложилось, что я действительно — в составе побежденных. По умолчанию. Но победить — мало.

Когда побежденные готовы к сопротивлению, когда они намерены сражаться до последней капли крови, чем является твоя победа? Простой формальностью, не более того. Вам мало победить.

Вы должны уничтожить сопротивляющихся. Физически истребить их.

— Я не буду служить вам, — слегка качнул я отрицательно головой.

У меня было что сказать от лица побежденных.

Нельсон

— На пол, руки за голову, — привычно прозвучало.

Я исполнил приказание охранника, поднялся с постели, опустился на колени, скрестив ноги и положив руки за голову. Данный ритуал становился для меня обязательным перед каждым приемом пищи. Критически оценив мою позу, охранник открыл дверь и шагнул в камеру. Опустил на кровать поднос с едой. Рядом положил сверток с одеждой.

Не знаю, чем я заслужил подобные меры предосторожности. Вроде бы вел себя достаточно мирно. Однако с определенного момента, а именно со дня объяснения с офицером по поводу «Майн кампф», ритуал моего вставания на колени повторялся перед тем, как охранник заходил в мою камеру.

— Пятнадцать минут на еду и переодевание, — озвучил напарник наемника, оставшийся в коридоре и контролировавший меня посредством нацеленного МР-38.

Я, как уже повелось у нас, оставил сообщение без ответа. Дождался, пока меня покинут, заперев за собой дверь, и вернулся на нары. Переставил поднос с образцовым завтраком средненькой столовой моего родного города себе на колени и принялся за еду.

С памятного разговора по поводу гениального творения немецкой мысли меня никто не посещал. Только исправно носили завтрак, обед и ужин, но никаких книг не предоставляли и в общении отказывали. То, что вы слышали сейчас, по поводу «на колени» и тому подобное, и было единственной формой разговора со мной. Из нового за последние три дня было только упоминание об одежде.

Пережевывая макароны, политые соусом, я скосил глаза на сверток. И решил, что даже разворачивать его не буду. Форма оливкового цвета. Что там еще может быть? Да еще и с какими-нибудь нашивками.

Кстати говоря, свой шеврон, или как он там называется, я спорол уже давно. Без нелепой казачьей нашивки форма смотрелось гораздо лучше.

Знаете, всегда, когда смотрел современные фильмы о войне, удивлялся, почему это у немцев так ладно форма сидит, а русские в каких-то мешковатых обносках щеголяют. А вот старые фильмы или вообще какая-то хроника иной образ рисовали. И подтянуто все, и удобно, так что одетыми с чужого плеча заморышами красноармейцы не выглядели. То, что было сейчас надето на мне, являло собой форму образца тридцать пятого года. Упаси бог, никаких резинок вшитых, все на хлястиках и тесемочках, убогий кожаный ремень с однозубой пряжкой — никакой штамповки. И тем не менее менять эту одежду на что-то другое я не собирался.

Наверное, прежде всего потому, что за подобным обмундированием стояло многое в моей жизни. В тех фильмах, в которые я привык верить, в тех книгах, которые я считал правдой, советские солдаты, обряженные как раз в то, во что был одет я, победили в самой суровой войне за всю историю человечества. В войне, в которой наградой победителям стала жизнь их народа, возможность существования их государства и будущее их детей. Я не хотел расставаться с этим, пусть даже малым и ничтожным напоминанием, откуда я и что из себя представляю.