Век вожделения

— Вероятно, это даже не могло прийти тебе в голову, — сказал полковник. — Просто удивительно, насколько совестливые люди слепы к чужым бедам. -~ Он запнулся, надеясь, что его последнее замечание не ранит ее слишком глубоко. — Теперь скажи-ка: кто внушил тебе эту безумную идею насчет полиции? — Его голос снова звучал сухо.

Она взглянула на него, ничего не понимая.

— Конечно нужно поставить в известность полицию! — В ее глазах промелькнула искорка надежды. — Или слова Делаттра по-твоему — сплошная ложь?

Прежде чем ответить, он снова выждал несколько секунд.

— Нет, не ложь. На самом деле о занятиях господина Никитина известно всем заинтересованным службам, в том числе и французской. Но такие дела никогда не входили в компетенцию полиции.

— Но почему? — Хайди снова охватило отчаяние. — Жюльен сказал мне то же самое. Я просто не понимаю!

— Видимо, — устало молвил полковник, — такие вещи недоказуемы; кроме того, его защищает дипломатический иммунитет, а также необходимость избегать скандалов, от которых может усилиться международная напряженность, и так далее.

Хайди дернулась всем телом, спустила ноги на пол и уселась прямо. Сдержав резкую реплику, которая так и просилась сорваться у нее с языка, она размеренно произнесла:

— Если дело за доказательствами, то я могу помочь. Я видела его записную книжку.

Полковник окинул ее ледяным взглядом.

— И что из того? — Ему требовалось усилие воли, чтобы не переходить на презрительный тон.

— В ней было полно имен — целые списки — со всякими значками. Она выпала у него из кармана на приеме у мсье Анатоля в День взятия Бастилии, когда мы впервые встретились.

— Ты подобрала чужую записную книжку и сунула туда нос? — спросил он с нескрываемым ужасом.

— Я отдала ее ему на следующий же день. Но суть не в этом. Я хочу сказать, что видела в ней списки имен.

— Слушай внимательно, — спокойно сказал полковник. — Всякий раз, когда у нас возникает разговор, наступает момент, когда ты заявляешь, что самые важные для меня вещи, оказывается, не имеют отношения к сути дела. Боюсь, нам никогда не удастся прийти к согласию насчет «сути». Но на этот раз мне хотелось бы донести до тебя свое мнение. Когда тебя стали замечать в разных местах с этим Никитиным, мне посоветовали по-хорошему, чтобы я отговорил тебя от этого занятия. Я отказался, поскольку не считал себя вправе вмешиваться в твою жизнь. Вместо этого я сказал, что могу уйти в отставку, как уже сообщил тебе. Я сделал это, чтобы защитить твое право видеться с человеком, которого ты выбрала, независимо от того, откуда он, и от всякой политики. Пока я верил, что твои отношения с ним искренни, у меня не было права в чем-либо тебя упрекать. Однако твое теперешнее поведение совершенно сбивает меня с толку. Вчера ты поссорилась со своим… любовником. Уже сегодня тебе не терпится бежать в полицию и доносить на него, потому что кто-то сказал тебе то, о чем ты, наверное, и сама все это время догадывалась…

— Ни о чем я не догадывалась, ничего не знала! — вскричала Хайди. — Я была слепой, глухой, жалкой дурой, но не сообщницей! А если ничего не предприму теперь, то стану ею. Господи, неужели никто из вас не понимает этого?

— Нет, — холодно отрезал полковник. — Не понимаю. Не понимаю, почему ты считаешь своим долгом диктовать французам, которые и так в курсе дела, как им следует поступать.

— Но они не знают! И не могут знать. Они не знают, как безумен этот человек, сидящий в своей зловонной комнатенке, не знают, что им всем уготовано.

Полковник раздавил в пепельнице сигару и поднялся со стула.

— Не стоит продолжать, — утомленно произнес он. — Вот успокоишься, тогда и поговорим. А пока… — Он шагнул к ней и положил руку ей на плечо, но она вывернулась и испуганно съежилась. Он беспомощно уставился на нее. — А пока, — повторил он неуверенно, — пока ты, может быть, постараешься понять, что порой под личиной благородных помыслов скрывается побуждение отомстить.

Хайди тоже встала.

— Ты никогда не говорил мне таких неприятных вещей, — сказала она ему неожиданно спокойно.

— Ну, ты же ненавидишь его, верно? — пробормотал полковник, чувствуя, что теряет над ней власть.

— Ненавижу всем сердцем, телом и душой, — медленно выговорила она. — Ненавижу за все то, что он делает, во что верит, что защищает. Именно из-за этого меня к нему и влекло — из-за того, что он уверен в себе, что у него есть, во что верить, убеждения, которых лишены все вы. Потому что он настоящий, в отличие от вас. Теперь же я знаю, что с ним надо сражаться не на жизнь, а на смерть именно потому, что он настоящий. Боюсь, что ты этого никогда не поймешь. Боюсь, — повторила она, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, — боюсь, ты считаешь меня истеричкой.

Он бросил на нее беспомощный взгляд, борясь с желанием обнять ее и одновременно опасаясь, что его прикосновение спровоцирует у нее какую-нибудь непредсказуемую реакцию, и наружу вылезет нечто такое, что заставит его ужаснуться.

— Лучше иди-ка в свою комнату и приляг, — тихо посоветовал он. Но когда она уже стояла на пороге, он окликнул ее. — И вот еще что… — Он старался говорить ровно; она обернулась с надеждой в глазах.

— Да?

— Я просто подумал… Может, сходим попозже в кино?

Выражение ее лица изменилось; он прочел в ее глазах осуждение, даже жалость и медленно отвернулся, прислушиваясь, как удаляются по коридору ее шаги. Спустя несколько минут он услышал, как хлопнула входная дверь — она ушла.

Он налил себе бренди и вынул из дальнего ящика дневник в кожаной обложке. Последняя запись появилась в нем три месяца назад. Он зажег сигару и записал:

«1 января 19… Упустил очередной шанс помочь X. Чтобы помочь тонущему, надо уметь плавать самому. Я не могу протянуть ей руку, но одновременно не могу побороть чувство, что с девушкой все в порядке, просто она живет в такое суетное время, как наше, в век вожделений. Микроб вожделения действует на разных людей по-разному, однако он водится в кровеносной системе любого из нас. X. подхватила его, когда сбежала из монастыря; возможно, при изгнании из кровеносной системы Бога, с обменом веществ происходит что-то такое, отчего активизируется микроб… Если это и в самом деле так, значит, зараза появилась еще в XVIII веке, а может, и раньше, теперь же она готовится разбушеваться в полную силу. Если позволить эпидемии разгуляться, то потери от нее будут похуже, чем от Черной Смерти…»

Полковник зажег успевшую потухнуть сигару, перечитал написанное, перечеркнул, убрал дневник, плеснул себе еще бренди и сел изучать меморандум, в котором говорилось о протесте британцев против стандартизации калибра зенитных орудий, якобы наносящей ущерб экономическим интересам зоны обращения фунта стерлингов.

VIII Вспышка вдохновения

Хайди подняла рюмку к губам нарочито размеренным движением руки. На нее не были обращены ничьи глаза, если не считать рыбок в залитом неоновым светом аквариуме, и она сказала себе, что чувствует себя безупречно спокойной; однако она не смогла побороть соблазна и продолжала демонстрировать хладнокровие, небрежно потягивая мартини. Бар был почти пуст; Альберт и Альфонс воспользовались передышкой, чтобы шепотом подвести итоги работы за месяц. Завтра, узнав ее на фотографиях в газетах, они станут со сдержанной улыбкой рассказывать приятелям-клиентам, что он и она часто посещали этот бар, и что она провела последний час перед своей акцией в одиночестве за угловым столиком у аквариума, выпила два мартини и выглядела вполне спокойной.

Хайди извлекла из сумки зеркальце и, делая вид, что пудрит нос, критически осмотрела свое лицо. Оно было не бледнее обычного; тени под глазами не делали ее облик мрачным, а наоборот, придавали ему пикантность; испуг, проскальзывающий в карих глазах, был заметен только ей; всем же остальным ее вид действительно должен был казаться «вполне спокойным». Новая мания думать о себе фразами, заключенными в кавычки, действовала ей на нервы, но она ничего не могла с этим поделать. С тех пор, как она приняла решение прикончить Федю, она жила словно в окружении зеркал. Хотя она действительно не ощущала никакого беспокойства, ей приходилось разыгрывать невозмутимость; хотя ее рассмешила комедия, на которую отец потащил ее накануне вечером, ей приходилось разыгрывать веселье; хотя она наслаждалась ужином в «Ларю», куда он повел ее после сеанса, ей приходилось разыгрывать наслаждение. Все это время в ее сознании перемещались бегущей строкой фразы в кавычках: «последний ужин», «полное спокойствие», «никто бы не подумал». Когда отправленное на место зеркальце тихонько брякнуло о крохотный пистолет, она автоматически подумала о «холодной стали» и с трудом подавила смешок — однако Альберту (или Альфонсу?) хватило и этого сдавленного звука, чтобы оглянуться на нее с учтивой вопросительной улыбкой.