Дорога на Сталинград. Экипаж легкого танка

Да, биться в потемках нелегко. Но можно. Особенно, когда ты плотно "отсиживаешься" в обороне и точно знаешь, что каждый, кто атакует — враг. В этом случае достаточно просто палить во все стороны, реагируя на любое движение, любой шорох. Главное, чтобы боеприпасов хватило. И нервов.

Атакующему труднее. Тем более, когда он сам уже обнаружен, а противника не видать и лишь звук выстрелов выдает его примерное месторасположение. Очень примерное, плюс-минус хрен знает где. Тогда приходится искать подходящие ориентиры. Такие, например, как одиноко стоящий танк, броней которого прикрываются "чужие" стрелки. Или, скажем, какая-нибудь воронка, в которой засел снайпер. Или холмик, из-за которого бьет вражеский пулемет. Впрочем, пулемет может оказаться и не совсем вражеским, точнее, совсем не вражеским, и тогда велика вероятность тупо попасть под "дружественный" огонь, что весьма и весьма обидно.

То есть, можно, конечно, запустить в небо ракету. Осветительную. И не одну. Но опять же, от них мало толка, когда кочковатое поле затянуто сплошной пеленой дыма и лишь в отдельных разрывах мелькают какие-то неясные тени. Свои ли, чужие — сразу не разобрать.

Еще можно воспользоваться огнем, что вовсю полыхает над хутором. Однако стоит выйти за пределы освещенного пламенем круга, и глаза, уже привыкшие к бликующим сполохам, сразу начинают моргать и слезиться, пытаясь восстановить утраченную способность. Способность хоть что-то разглядеть в густой темноте. Навалившейся вдруг, смертельно опасной, неведомой.

Впрочем, для кого-то, наоборот, тьма — спасение. Спасение и укрытие. Единственная надежда. Причем не только для тех, кто держит оборону возле своих подбитых машин, но и для тех, кто спешит им на помощь. Для шести советских танков, пяти тридцатьчетверок и одного Т-60, ползущих по необозначенному на штабных картах оврагу.

Лязг гусениц и рычание двигателей далеко разносятся по округе. Рев танковых моторов отражается от заросших травой и кустарником склонов, уносясь вверх, в ночное сентябрьское небо.

Это не страшно. Артиллерийская канонада на флангах лишает противника возможности правильно оценить степень таящейся в лощине угрозы. Правда, в той роще, что по левому борту, фрицы вроде еще остаются. И, возможно, начинают уже что-то такое подозревать. Типа, "неладно что-то в Датском королевстве".

Однако и это фигня. Бронированным машинам они не слишком опасны — пока сообразят, что к чему, пока соберут силы, пока выдвинутся, пока… И вообще, этими гадами займутся идущие позади пехотинцы. Танкам же останавливаться нет резона. Спешивать десант — тоже. У отряда другая задача. Другая цель. Та, что южнее. Хутор Подсобное Хозяйство, на северной окраине которого продолжает сражаться горстка бойцов. Уже разгромивших противотанковую батарею и до сих пор удерживающих ключевую позицию на обратных скатах.

Командир отряда, дослужившийся до капитана танкист со смешной фамилией Толстиков, не знает пока, живы ли те, кто бьется сейчас на хуторе, остались ли у них силы, сумеют ли они выстоять и дождаться своих. Ничего этого капитан не знает. Но он спешит. Он торопится. Он очень хочет успеть. Успеть выполнить полученный лично от командарма приказ. Дойти до села, подавить вражескую оборону, закрепиться на близлежащих высотах. Пробить тонкую красную линию. И открыть тем самым дорогу во вражеский тыл. Тем, кто пойдет следом.

— Гр. наты…стались? — сипит комиссар, с трудом выталкивая из горла слова, пытаясь одновременно не упасть, пусть даже и из сидячего положения.

— Одна, — так же тяжело отвечает Винарский. Стиснув зубы, привалившись к катку, левой рукой зажимая простреленное бедро. Правой — удерживая цевье трофейного карабина.

На более пространный ответ сил уже не хватает.

— Д..й…юда… мне.

— Я сам, — выдыхает сержант через пару секунд, доставая из подсумка гранату. Последнюю.

Звук выстрела из трехлинейной винтовки теряется среди сплошного, бьющего по ушам грохота. Грома ружейной пальбы, рычания пулеметов, злобного воя летящих мин, посвиста пуль, повизгивания рикошетов.

И, тем не менее, этот звук слышен. Сопровождаемый гулким эхом, почти родной, знакомый едва ли не с детства каждому бойцу Красной Армии.

"Марик… Жив, выходит… курилка".

Отняв пальцы от раны, сержант медленно поднимает "эфку" и аккуратно, стараясь не слишком спешить, отгибает усики на чеке.

Спустя секунду предохранительное кольцо падает в окровавленную ладонь. А дальше…

Дальше остается лишь ждать. Ждать, когда фрицы подойдут ближе.

Метрах в пятидесяти от танка чадит увязший в траншее броневичок. С опущенным стволом автоматической пушки, разбитой гранатным разрывом.

"Да уж. Хорошо его Гришка уделал. Прямо в башню попал, мимо сеток".

Четыре трупа валяются возле кустов.

"Это уже Кацнельсон… постарался… А вообще, они с Синицыным — молодцы. Трофеи с собой прихватили. Три карабина. Жаль только — патроны к ним кончились. Слишком уж… быстро".

В кобуре — наган. За поясом — чей-то ТТ. Оба пустые — расстрелял, когда Макарыча прикрыть пытался. До воронки Синицына он вроде бы успел дотащить, а там… Короче, накрыло их там. Минами. Живы ли, нет — неизвестно.

Постников же совсем никакой. Так же как и ДТ его. Обоих посекло осколками. Основательно.

"Черт! Как же всё-таки помирать неохота".

Снова бьет из окопа мосинская трехлинейка.

"У-у! Больно-то как!"

Еще выстрел. И, кажется, опять оттуда.

"Мать! Ну куда ж ты торопишься, дурень? К гряде тебе отходить надо, а не ждать тут… хрен знает чего".

Бах! Бах!.. Бах!

"Не понял. Как это он так… ловко?"

В стрекот фашистских МГ неожиданно вклинивается дробный стук пехотного "Дегтярева". Гремит взрыв, за ним другой, третий. Странно знакомый гул пробивается сквозь ватные наушники танкошлема. Глухой рев танковых двигателей, какой только и бывает у… идущих в атаку тридцатьчетверок…

— Эй, мазута! Вы как там, живые еще? — кричит старшина Пилипчук, подбегая к подбитой тридцатьчетверке. Припадая на колено у гусеницы, направляя к селу автомат. На всякий, как говорится, случай.

Впрочем, стрельба на околице уже прекратилась, переместившись куда-то вглубь хутора и на его южную окраину. Именно туда ушли сейчас основные силы десанта. Вместе с танками. Чтобы добить врага. Всех, кто еще пытается сопротивляться.

— Отвянь… махра, — отвечает один из сидящих возле машины, вяло отмахиваясь зажатой в кулаке гранатой. Секунд пять или семь он возится, вставляя чеку в запал, а затем добавляет. С бесконечной усталостью в голосе:

— Второй час вас ждем. За…лись… вусмерть.

— Фам…лия… Дол…сть, — едва слышно хрипит танкист с забинтованной головой. Из двоих, видимо, он старший. Как по возрасту, так и по званию.

— Старшина Пилипчук, командир взвода, 4-я мотострелковая бригада, — докладывает пехотинец и, развернувшись, орет в темноту. — Вощило! Мать твою! Санинструктора сюда! Быстро!

— Туда. Туда санитаров, — кивает в сторону ближайшей воронки тот, кто помоложе. — Там наши… Раненые.

— А вы…

— Мы подождем, — перебивает Пилипчука танкист, с трудом поднимая правую руку. — Сержант, кх-кха, Винарский… 12-я танковая.

— Ст. ший… трук… Пост…ков, — тихо бормочет второй.

— Понял, товарищ старший политрук… Вощило! Сам сюда! Двоих к воронке! Выполнять!

Через десять секунд помимо упомянутого Вощило, коренастого мужичка лет тридцати, к тридцатьчетверке подлетает еще один красноармеец. Старшине совсем не знакомый, в разорванной гимнастерке, с торчащими из прорехи на заднице подштанниками. Бросая на землю винтовку с примкнутым штыком, он плюхается рядом с танкистами.

— Т-тащ сжант, тащ сташ трук… Живы… Ох, мамочка… ё…

— Живы, Марик…экх-э… жи… — пытается ответить сержант, сбиваясь на сдавленный кашель.