Ваше благородие

Так. Уже лучше.

Не успел он обрадоваться пульсации крови в кончиках пальцев, как его подхватили под руки, перетащили на останки кресла и привязали к ним. Просто и без затей — перекинув локти через спинку кресла, тем же ремнем от автомата привязали запястья к ее стальной поперечине. Руки тут же оказались вывернутыми, как на дыбе — спинка была слишком широкой. Поперечины сиденья врезались в зад. Придумали же кресло, скоты… Дизайнеры, мать их…

Мордатый рядовой Микитюк, великий мастер хука справа, вытащил нож.

Арт закрыл глаза. На холодную сталь было страшно смотреть. Чувствовать — еще страшнее, хотя нож только разрезал горловину тишэтки. Мокрая ткань треснула от рывка в две стороны — с отвратительным, нервным звуком. Футболку стянули на локти.

Затравленный ужас забился, заметался в голове. Что они собираются делать?

Какая разница, ты, кретин? Говори! Говори сейчас же, пока они еще не начали!

Палишко достал «уоки», включил рычажок в режим «передачи».

— Слушай сюда, — сказал он в микрофон. Его подражание майору выглядело бы смешно… если бы не было так страшно. — Твой командир просил тебя отключить помехи. Ты не послушался. Сейчас он тебя еще раз попросит. Хорошо попросит.

Парень с лицом херувимчика достал из кармана скрепковыдергиватель.

Артем решил, что наконец-то выпал из окружающей реальности, но секунду спустя убедился в обратном: реальность осталась прежней и приобретала все более скверный оборот. Зачем парнишке скрепковыдергиватель? Он собирается расшивать документы? Ох, вряд ли. В советском десанте канцелярскому делу не учат.

Дешевая сценка из дешевого шпионского романа. Гребаное казино Рояль.

От запредельно страшных ситуаций сознание дистанцируется. Человек наблюдает как бы со стороны: это происходит не с тобой, не здесь и не сейчас. Потому что в противном случае это НЕПЕРЕНОСИМО страшно, впадаешь в ступор и не можешь ни двинуться, ни слова сказать — завораживающий ужас уничтожения…

А бывает — мозг работает с чеканной четкостью, и в последние секунды ты просчитываешь ситуацию до конца и в примирении с неизбежным черпаешь неизмеримые силы.

Вот! Вот она — правда, а остальное — художественный вымысел: Верещагин получил оружие.

Месть была его единственным утешительным призом. И не такой он был человек, чтобы отказываться от этой возможности.

Холодные и острые «зубы» сомкнулись, еще не причиняя боли, на козелке уха.

— Слушай внимательно, — сказал лейтенант Кашуку. — Проси!

«Уоки» ткнули чуть ли не в зубы.

— Кашук! — Арт собрался с силами, чтобы говорить как можно четче: радио искажает звуки.

…Стонов он, наверное, не удержит. Человек слаб. Но кричать не будет.

…В конце концов, миллионы людей прокалывают уши. Говорят, там мало нервных окончаний.

— Сделай так, чтобы они не ушли отсюда живыми!

Клац!!!

Последние слова он почти выкрикнул: перед глазами разорвалось красное, сердце прыгнуло к горлу, рывок, хруст…

Рядового Анисимова вырвало.

— Это первая просьба, — сказал в микрофон «уоки-токи» Палишко. — Не отключишь через десять секунд — будет вторая. Совсем другая, ты мне поверь…

Мать твою так… Что же будет, если пацан доберется туда, где много нервных окончаний?

Прикосновение стали к груди.

Что Кашук понял из сказанного? Так ли он понял?

— Ну что, козел? — сказал Палишко. — Что, мудила? Помнишь, как ты ходил тут и задирал нос? Все вы тут задирали нос — и твой грузин, и твой татарин… Думаете, лучше нас, белая кость, да? Вот теперь ты покричишь, а они послушают…

Самое трудное, подумал Арт — это говорить четко и связно. И говорить то, что нужно.

— Палишко… Насчет стройбата — я был неправ…

— Ну?

— Ты не доживешь до следующего утра.

— Посмотрим, блядь, кто не доживет.

Он увидел, как сузились глаза херувимчика — за миг до того, как маленькие стальные челюсти снова щелкнули.

На этот раз пацан сделал все медленно…

Он выдохнул, чтобы не оставить себе воздуха на стон — но недооценил свои легкие. Воздух там остался. Там его оказлось до черта…

— Кашук, убей этих ублюдков! Прикончи их! — он не знал, удалось ли ему это произнести. Он не знал, жив ли Кашук и слышит ли. Но прокляни Господь его душу, если он услышал — и не понял.

…Теоретические познания в области допросов третьей степени Остапчук почерпнул, в основном, из книжек о пионерах-героях. А в книжках о пионерах-героях редко пишут, например, что от сильной боли человека рвет. Что «обливаться холодным потом» — это не образное выражение, оно как нельзя более соответствует реальности. И уж тем более не пишут, что иногда, к вящей потехе экзекуторов, может не выдержать сфинктер мочевого пузыря.

Но там не пишут и еще кое о чем.

…О том, что странный ток пронизывает губы и пальцы, когда железо преодолевает упругое сопротивление плоти…

…Об ужасе и восторге, слитых воедино.

…О чувстве полной, безраздельной власти над жизнью и смертью…

О том, как это просто, мамочки мои, как просто, и как…

ЗДОРОВО!

Конечно, Генка когда-то фантазировал на эти темы. В воспаленном детском мозгу проносились временами видения собственной героической смерти: вот он, Генка Остапчук, истерзанный, но гордый, стоит у щербатой кирпичной стены, в разорванной рубахе и со связанными за спиной руками. Вот он бросает в лицо палачам: «Нас много! Всех не перестреляете!» или еще что-нибудь такое, не менее героическое. Вот грохочет залп, и он падает, обливаясь кровью… От этих видений у маленького Генки что-то щекотно сжималось в животе, и это чувство заставляло его долго и сладко плакать.

Реальность оказалась грубее и жестче. Впервые столкнувшись с насилием, Генка понял, что не может сопротивляться. Получить пряжкой ремня по хребту или по жопе — в этом не было ничего героического. Просто больно и стыдно.

Но он никогда не думал, что сладкое чувство возникнет снова — и в таких обстояиельствах. Конечно, безобразный жалкий беляк — неважная замена тому же Анисимову. Или гаду Джафарову. Но так легко представить кого-нибудь из них вот здесь, на этом кресле, и так это замечательно, что аж дыхание временами перехватывает.

А вот вам всем! Думали, Генка — маменькин сынок, сявка? А вот он делает то, что им слабо, он здесь оказался незаменимым — не товарищ лейтенант, не «деды»-дуболомы, которые умеют толлько кулаками махать, а он, Генка!

Он уже набил руку. Захват. Щелчок. Рывок. Тихий хриплый вой. Вот так, господин офицер, ты сделан из такого же мяса, как и все люди. Пауза. Дать время осознать боль. Ругань. Ничего так матерится благородие. Умеет и по-нашему, и по-ненашему. Захват-щелчок-рывок…

Настал момент, когда и стоны и ругань стихли. Беляк свесил голову и тупо уставился на свой живот. Генка взял его за подбородок, поднял голову, заглянул в лицо. В сознании, хотя глаза уже мутные-мутные…

— Принеси воды, — скомандовал Генка тому, кто первый откликнется.

— Й-я пойду! — быстро вскочил Скокарев. «Дедушка»-второгодок, ха!

Кашук слышал и понял.

Он мог снять контрольные наушники. Но не сделал этого, хотя хотел это сделать больше всего на свете.

Для него, электронщика милостью Божией, переключить пульт так, чтобы он принимал сигнал непосредственно с «уоки-токи», было плевым делом. Контрольные наушники подтверждали, что все прошло как надо. Для верности Кашук задействовал все армейские частоты, которые знал, полицейскую, службы спасения 777, пожарную и одну коммерческую, которую ловили приемники крымской бронетехники и (он это знал) любили слушать радисты.

Вы хотели шума на весь Крым, господин Востоков? Вы его получите.