Мастер дымных колец

— Чего лыбишься? — донеслись из-за границы злые слова. Синекуровский прихвостень!

— За что вас здесь держат? — спросил землянин.

— О-е-ей, благодетель нашелся, добренький какой. Эй, Марфа, слышь, красавчик какой жалостливый. — Женщина хмыкнула и поплотнее прижалась грудью к волосатой руке хозяина малометражной родины. — Я землепашец, понял? Здесь моя отчизна, здесь мой дом родной. Понял? Меня здесь не держат, а я сам здесь наслаждаюсь, потому — роднее места у нас нету. Иди своей дорогой дальше, нечего здесь жалость проявлять. Тоже, комиссия объединенных наций…

— Он черносотенец, — шепнул Синекура. — Громил жидов и евреев.

— Как это — жидов и евреев? — вслух удивился Петрович.

— А!!! — закричал черносотенец. — Мало вам дали, масонское отродье, архитекторы вселенной, партийная сволочь.

— Вот вам экземпляр, товарищ Петрович, вот продукт цивилизации. Хорош, гусь репчатый, — начал Синекура удрученным голосом. — В то время, как все народы и страны в едином порыве эксгумации вступили на тропу мира и счастья, еще являются к нам невежественные осколки темных времен с единственным пошленьким желанием отрыть себе кротовую темную нору, вырвать у человечества кусок пространства и времени, полагая, что именно этот самый лоскутик мировых линий принадлежит им лишь по одному малозначительному стечению обстоятельств — они, видишь ли, тут живут испокон веков. Нет, какова самонадеянность? Какова наглость? Что же, разве можно таких негодяев в светлое будущее? Вряд ли, пусть пока тут поживут, покумекают.

Синекура кривлялся, но, кажется, не получал особого удовольствия от собственного юродства. Обвиняемый тоже был не вполне в восторге. Он злобно раздувал щеки, будто у него во рту постоянно накапливалось какое-то вредное вещество. Наконец Синекура замолчал, и тут же, внезапно, лихо, черносотенец натурально плюнул в лицо обидчику. Главный врач инстинктивно закрыл физиономию руками, но зря, поскольку раздался треск и отвратительный плевок с гадючьим шипением испарился в ядовито-зеленом искровом разряде. Граница была на замке. Хозяева шалаша и жители прибрежных национальных федераций громко засмеялись синекуровскому испугу. На минуту под низкими сводами изумрудного этажа воцарилось высокое интернациональное чувство.

— А представляете, эту компанию — да к философам, под белоснежные своды, или еще лучше — к революционерам на индиго розовый. Вот тут и началась бы жратва, друг дружечку жрали бы поедом, — глаза Синекуры алчно заблестели, но он тут же поправился: — Но нет, конечно, это чистые спекуляции, мы гуманисты, черт побери. Каждому свое, ведь главное что развести их в стороны, иначе — кровавая бойня с вытекающими последствиями. Нет, некоторые так и предлагали — собрать всех грешников в одно место и пускай там сами выясняют отношения. Но слава богу, хватило ума, пущай перевоспитываются по отдельности. — Синекура посмотрел на часы и заторопился к выходу. — Скоро ужинать, а мы всего ничего обошли…

И опять шахта, лифт, этажи, перелеты, и снова мелькают цвета, и люди, люди, люди. Варфоломеев пытался понять систему. Он чувствовал: что-то есть в этом сумасшедшем беспорядке, какая-то нить, какое-то правило, а быть может, даже закон. Некоторые этажи Синекура пропускал, приговаривая: «Это не для нас, это не для нас». Наоборот, вдруг ни с того ни с сего резко тормозил и, подталкивая землянина, выводил на новое свежее место. Изредка центраец трогал товарища Петровича за руку, — так делают экстрасенсы, когда ищут спрятанную в зале вещь, — будто и сам хотел определить, нет ли в эксгуматоре какой-нибудь жгучей тайны. Тайна определенно была, иначе чем еще можно было объяснить бестолковый извилистый маршрут. В глазах у Варфоломеева рябило. Марс темно-коричневый — сильные духом, казарменные вольнодумцы, друзья народа, полковники. Английская красная кишела любителями подлинной правды, лизоблюдами, совратителями неокрепших душ, социал-реалистами. В дальнем углу желто-лимонного коридора, где обитали ортодоксы, партийцы и люди, превозносящие скупость ума, Синекура припер землянина к стене и внезапно спросил:

— Вы член партии?

Варфоломеев, измотанный и голодный, устало махнул рукой, мол, отстаньте, но Синекура не отступался.

— Нет, скажите, может, вы кому сочувствуете? Кто вам по душе?

— Я люблю женщин и беспартийных, — признался землянин.

— А, вы свободный человек! Ну-ну, посмотрим, посмотрим, что это за порода — хомо либералис.

Дальше шли изменники родины, мытари совести и диссиденты. Этих не сгоняли в кучи и не принуждали биться головой об стенку, их уничтожали морально. Здесь Синекура особенно внимательно приглядывался к подопечному, выуживая следы прошлых поступков. И то сказать, Варфоломеев чувствительно побледнел, когда в одном из блоков золотистой охры, через узенькую щелку ему показали выкручивание мозгов посредством бесконечного повторения прописных истин. Молодой человек с длинными, как у женщины, волосами сидел в объятиях механического агрегата. Агрегат тремя захватами сжимал туловище испытуемого в неудобном положении, а двумя остальными держал перед его лицом последний выпуск центрайских ведомостей. Металлическим голосом механический чурбан приказывал мученику читать передовицу, но не прозой, а песней, под аккомпанемент старинного щипкового инструмента. Если молодой человек замолкал или перевирал ноты, тут же получал зуботычину и вынужден был начинать все сызнова.

Под «Ура» декламатор получил очередную зуботычину, и ему пришлось начать все сначала.

— Политчас? — зло спросил Варфоломеев.

— Политвек, — поправил Синекура и разъяснил: — А ведь был хороший поэт, совесть народа, интеллектуал.

Внезапно карающая рука заскрежетала и неестественно вывернулась в сторону. Синекура цыкнул.

— Просил же проверить! — Он озабоченно огляделся по сторонам, не решаясь оставить здесь экскурсанта, но потом все же сказал: — Подождите здесь, я позову оператора.

Синекура скрылся. Варфоломеев подошел к мученику и заглянул ему в глаза. Человек смотрел на него невидящими глазами и только двигал красными губами:

— Зову я смерть, мне видеть невтерпеж…

Варфоломеев отшатнулся. Неужели сам?! Но что же Энгель, не смог переправить, не смог замазать?! По розовой щеке поэта покатилась прозрачная слеза. Варфоломеев решил помочь ему и вытереть слезу казенным рукавом. Да как-то неловко, неудачно задел поэта по носу. И тут случилось непредвиденное. Нос у поэта отвалился на пол. На лице осталась лишь овальная проекция этого человеческого органа, белая, неживая, пластиковая. Сзади послышался хохот. Смеялся Синекура, довольный своей проделкой.

— Это же муляж, тренажер, — сквозь всхлипывания говорил главврач. Опытный образец. Ха, ха! Эх, товарищ, товарищ, ну даешь! Вот ведь, нет у вас доверия к демократии.

— У меня ни к чему нет доверия, — зло ответил Варфоломеев. — Я устал. Может, хватит на сегодня экспериментов?

— Да полноте, господин хороший, полно злиться, — внезапно изменившимся голосом начал Синекура, — нечего строить жалобное лицо. Поэта пожалели? Ха, врете, господин Петрович, полно прикидываться. Я ведь следил за вами. Дай, думаю, посмотрю, понаблюдаю, что за личность. Что же вы праведником сейчас вдруг? Я же видел, заиграли глазенки, когда я вас кругами водить стал. Нет, определенно вы наш человек. Ах, какое удовольствие вы пытались скрыть! Признайтесь. — Голос Синекуры странным образом походил на голос Васи Караулова.

— Да в чем? — не выдержал землянин.

— Вы меня в прошлый раз скальпелем упрекнули, намекали, мол, часто ли я операции делаю, но сегодня я вас поймал, дорогой мой товарищ Петрович. Признайтесь: радостно было наблюдать нашу работу?