Боярская честь

Я лежал на палубе и вслушивался в ночную тишину. С одежды стекали струйки воды. Ночь была тёмной, безлунной, и только отблески пиратского костра на берегу позволяли видеть хоть что-нибудь в неверном колеблющемся свете. На палубе, рядом со сброшенным на берег трапом, послышался всхрап. Ага, всё-таки есть дневальный, только он спит.

Я ползком стал подбираться к пирату. Так и есть, спит, широко разинув рот.

Я вытащил нож из ножен, толкнул свободной рукой спящего. Нельзя убивать сонного — обязательно вскрикнет, надо разбудить. Пират прекратил храпеть, вздрогнул и открыл глаза. Больше он ничего сделать не успел — я всадил ему нож в сердце. Пират дёрнулся и затих. Не вытаскивая нож, чтобы не залить палубу кровью, я волоком подтащил труп к открытому люку трюма, выдернул нож из тела, обтёр его об одежду пирата и столкнул труп в трюм.

Раздался глухой удар.

— Ты что, так нажрался рома, что не видишь люка? Сейчас я тебя поучу, скотина! — раздался голос с кормы.

Ко мне нетвердой походкой направился ещё один пират. Его в темноте я не увидел и не услышал, когда проник на шхуну. Я улёгся на краю проёма в трюм, выхватил нож и сунул лезвие под себя, чтобы не блеснуло предательски в ненужный момент. Пират приблизился, пнул меня ногой:

— Каналья!

Больше он не успел ничего сказать. Я сделал подсечку ногой и, когда пират грохнулся на спину, здорово ударившись головой о палубу, я пырнул его ножом. Нож тут же выдернул и стал вслушиваться — не преподнесёт ли темнота новых сюрпризов? Нет, на судне тишина. Я спихнул тело в трюм.

Ползком, чтобы не возвышаться над бортом, обследовал судно. Нет, больше никого не было.

Я спустился по трапу на орудийную палубу. Почти ничего не видно. Я на ощупь стал обследовать пушки. Сунул руку в ствол одной, нащупал пыж. Отлично, значит, там картечь. Для стрельбы по живым целям — самое то. То же во второй пушке и в третьей. К сожалению, в трёх других — ядра. Они хороши, когда стреляют по кораблям, пробивая обшивку и ломая шпангоуты. Но и три пушки, готовые к стрельбе — удача. Надо ещё найти жаровню и металлический прут. В темноте, натыкаясь на различные предметы и набив пару шишек на лбу, я нашёл жаровню, а рядом с ней — прут и куски древесного угля. Завтра, с первыми лучами солнца, мне надо будет разжечь уголь. Мне на руку, что он горит почти бездымно, не привлекая внимания.

Пушечные порты — такие крышки, закрывающие борта от воды, открою в последний момент, когда уже буду готов к стрельбе, чтобы не насторожить пиратов раньше времени.

Я выбрался на верхнюю палубу, улёгся рядом с трапом. Если ещё кого-либо занесёт на шхуну, придётся успокоить непрошеного гостя. Интересно, как там мои французы? Не сдрейфят ли в решающий момент? Я их знаю несколько часов, никогда не видел в бою, можно ли на них положиться? Судя по тому, как уверенно они обращаются с оружием, можно предположить, что воины бывалые. Однако же попали в плен. Сдались? Или были захвачены пиратами врасплох?

Пираты наконец угомонились, даже самые стойкие выпивохи улеглись спать. Костёр догорал, только тлели угли. Я и сам начал впадать в некоторое оцепенение, хотелось спать. Наверное, скоро рассвет, по себе знаю — самое тяжелее время, когда сильнее всего хочется спать, — от четырёх до шести утра.

Наконец забрезжил рассвет. Темнота стала сереть, видимость постепенно улучшалась, и вскоре я смог разглядеть у деревьев моих французов. Они стояли смирно, как будто привязанные. Пираты спали — никто даже не шелохнулся, и я решился подать соратникам знак — приподнялся над бортом и помахал рукой. Почудилось мне или нет, но французы кивнули головами. Это славно, значит, они поняли что шхуна захвачена, и это взбодрит их, придаст сил. Теперь дело за вами, а я постараюсь не подкачать. Только от наших совместных действий зависит, уйдём мы отсюда на корабле или наши трупы истлеют на островке, поклёванные стервятниками.

Постепенно начали просыпаться пираты. Вставали, нетвёрдой походкой подходили к морю, опорожняли мочевые пузыри, шли к бочке с ромом, зачерпывали его ковшом, похмелялись. От вечернего и ночного веселья не осталось и следа. Рожи помятые, злые. Наступал ответственный момент — а ну сейчас попрутся на шхуну? Но, видимо, за период плавания судно им настолько осточертело, что никто даже головы к шхуне не повернул.

Снова вспыхнул костёр, пираты принялись догрызать вчерашнее мясо, снова изрядно выпили. Похоже, они и не собирались сегодня отчаливать. Наконец поднялись и нестройной толпой направились к пленникам.

Я пружиной метнулся вниз, на орудийную палубу, разжёг лучины, приготовленные канонирами, подбросил древесного угля и сунул в жаровню металлический прут. Ухватившись за верёвку, поднял пушечный порт. Никто и внимания на это не обратил, все пираты стояли к шхуне спиной. Я пооткрывал остальные порты, стал наводить пушку на толпу. И тут, неожиданно для меня, грянул пистолетный выстрел, за ним — второй. Раздались крики. Всё, нельзя терять времени. Надо ковать железо, пока горячо.

Я схватил прут из жаровни, поднёс к запальнику. Грянул выстрел, всё заволокло пороховым дымом. За плотной пеленой ничего не было видно, но я перебежал к другой пушке и поднёс запал. Громыхнуло, пушка изрыгнула картечь. С берега неслись крики, стоны, проклятия. Видимо, не промазал. Пороховой дым отнесло в сторону, и я увидел лежащие трупы и раненых. Половина пиратов выбыла из строя. Часть оставшихся, обнажив сабли, бежала к шхуне. Они размахивали саблями и пистолетами, но не стреляли. Ага, попалили вчера на гульбище и не перезарядили оружие.

Я навёл по гуще набегающих морских разбойников третью пушку с картечью и жахнул. Всё-таки картечь на пятидесяти метрах — оружие страшное. Полетели куски тел, обрывки одежды. До шхуны не добежал никто.

Я выглянул в пушечный порт. У леса кипела схватка. Французам приходилось туго, надо помогать. Я выскочил на верхнюю палубу, по трапу сбежал на берег, у одного из убитых пиратов выдернул из руки абордажную саблю. Она тяжела и неудобна, но теперь у меня в левой руке — трофей, а в правой — своя, испытанная в боях сабля.

Добежав по песку до леса, я ввязался в бой. Моего появления пираты не ожидали, никто не оборачивался назад, и мне удалось сзади заколоть двух пьянчуг. Шевалье де Гравье и маркиз де Люссак оборонялись яростно, но на них наседали сразу по три человека. Одному из нападавших на маркиза разбойников я снёс голову трофейной саблей и, видя, что шевалье приходится совсем туго, бросился туда.

Ко мне повернулся один из пиратов и со звериным рыком бросился навстречу. Силы у пирата было много, но техники и умения — никаких. Я отбивал его удары левой рукой с трофейной саблей и, выждав удобный момент, всадил испанский клинок ему в шею. Добив другого пирата в грудь, я бросился к шевалье на помощь. Видимо, француз совсем выдохся и только защищался. Минуты жизни его были бы сочтены, не приди я на помощь.

Я напал на пирата, яростно вращая обеими саблями. Ошеломлённый, он стал отступать, споткнулся об убитого и упал. Подняться ему я не дал, рубанув саблей по ноге, а затем вогнав трофейную саблю в живот. Затем обернулся к шевалье. Он был ранен в руку, кровь обильно пропитала рукав его рубашки.

Пират уже предвкушал победу, сабля в его руке летала молнией и вдруг высекла искры, столкнувшись с моей. Пират резко повернулся ко мне, но тут шевалье де Гравье собрался с силами и вонзил свою саблю пирату в спину. Пират на мгновение замер, и я его добил, чиркнув саблей по шее. Шевалье побледнел и без сил уселся на землю.

Я бросился к маркизу. Одного из двух оставшихся противников он ранил в живот, и тот сейчас в предсмертных муках корчился на земле, а второго совместными усилиями мы быстро одолели. Маркиз де Люссак тяжело дышал — видимо, он последние минуты дрался на одном характере, потом сел на поваленное дерево. Пусть передохнут, им досталось больше моего.

Я добил раненного в живот пирата, стал обходить берег. Где находил раненого, немедля добивал. Нельзя оставлять за собой недобитого врага, если не хочешь получить нож в спину. Обошёл и осмотрел всё поле боя. Неужели мы сделали невозможное?