Гнёт ее заботы

Он снова понюхал жидкость. Воспоминание о ней кружило в голове словно муха, которая никак не может зайти на посадку. Что-то вызывающее смутное беспокойство, смешивающееся во что-то неправильное…

А затем он вспомнил, и в животе у него похолодело. На краткий миг в голове мелькнула малодушная мысль: «как жаль, что он не сходил виски. Напился бы до потери сознания и никогда не открывал этот чертов флакон».

Пузырек содержал живое серебро, растворенное в едких минеральных спиртах [270], смертельный яд, который иногда случайно получался у небрежных студентов-медиков, когда они готовили в больницах ртуть для лечения больных сифилисом.

Фон Аргау послал его туда, чтобы убить Джозефину.

«Но он же мой работодатель, ― тотчас возразила какая-то часть его рассудка, ― лишь благодаря ему я способен заботиться о подкидышах ― и если я порву с ним, я потеряю свое место, и мне придется снова стать посредственным ветеринаром, снова пытаться умерить свою гордость и занять денег у Байрона; и если трезво взглянуть на вещи, многие из этих младенцев умрут без моей заботы, а Джозефина ― едва ли у нее есть какое-то будущее, она лишь tabula rosa [271], чистая доска ― просто доска, на которой накарябали математику, а затем навощили ее, так что ничто уже не может быть написано на ней снова. Дьявол, мне доводилось лечить овец, у которых было больше права на жизнь».

Он начал было закупоривать пузырек, собираясь положить его обратно в карман, чтобы избежать принятия решения, но обнаружил, что не может этого сделать. Он что, в самом деле, готов рассматривать возможность дать ей яд?

Совершить первое убийство своим действием, а не бездействием?

«Но, ― печально подумал он, ― стоит ли спасение Джозефины потери места в больнице Святого Духа? Кого-нибудь другого, Китса, его чертовой сестры, первого встречного на площади, безусловно… но Джозефины? Пожертвовать жизнью младенцев, которым нужна моя помощь, которые умрут без нее, просто для того чтобы эта… жалкая, названная Джозефиной конструкция могла протащиться еще несколько несчастных миль и лет прежде, чем устало покинуть этот мир»?

«Конечно, к тому времени как я сам склонюсь перед лицом смерти, в возрасте семидесяти или вроде того, все эти подкидыши, о которых я позабочусь, вырастут и превратятся в грубых невежественных взрослых; и, дьявол меня разбери, Джозефина ведь тоже когда-то была ребенком ― и ее мать умерла для того, чтобы она могла жить».

«Это… желание защитить, которое ты испытываешь к новорожденным, смысл который ты в них видишь ― в какой момент, в точности, все это сходит на нет»?

«Когда по твоему мнению, человек перестает обладать правом на жизнь»?

«Джозефина определенно не думала об этом, когда спасла твою жизнь на горе Венгерн-Альп».

Сердце колотилось, разрываемое всеми этими вопросами, от которых он больше не мог ускользнуть. Кроуфорд медленно подошел к окну, открыл его и на мгновение застыл, оглядывая серую улицу, а затем осторожно вылил жидкость длинной тягучей струей в мутную лужу под водостоком. Он раздумывал бросить пузырек через площадь в фонтан Нептуна, но решил, что он может не долететь, а если долетит, может угодить в бедную каменную лошадь.

Мысль о лошади напомнила ему о записке, которую он оставил под рукой херувима. Успели ли люди фон Аргау ее найти? Если да, они наверняка уже отправились сделать то, что не смог сделать Кроуфорд.

Он набросил мокрый пиджак и выбежал из комнаты, оставив окна и двери открытыми. Стрелой он промчался по лестнице и бросился через скользкие от дождя камни, а затем одним прыжком перемахнул через трехфутовый бортик фонтана. Ноги постоянно оскальзывались и переплетались, так что он скорее вплавь, чем вброд, спотыкаясь, добрался до лошади.

Записка пропала.

Люди фон Аргау не смогут заняться Китсом до наступления темноты, но убийство Джозефины можно осуществить в любое время.

Краткий миг он тешил себя притворной надеждой, что дождь мог смыть начертанные кровью письмена… но затем вспомнил, насколько эффективна была организация фон Аргау во всем, что было связано с кровью.

Где же, Джозефина сказала, она живет? В приюте Святого Павла [272] ― это было на Виа Палестро [273]. Кроуфорд знал это место, так как именно там больница нанимала большинство медсестер. Оно располагалось на восточной окраине города, в два раза дальше отсюда, чем дом Китса.

Ливень обрушивался на струи фонтана, разрывая их на мелкие брызги, когда он снова выбрался на мостовую, и, щурясь от дождя, несчастно побежал на восток.

Пробиваясь сквозь стену дождя, он размышлял об этом последнем деле, что поручил ему фон Аргау. До этого все псевдо-чахоточные больные были влиятельными про-Австрийскими политиками или писателями; с чего бы фон Аргау желать спасти Китса, малоизвестного поэта, чьи политические симпатии, если они у него вообще есть, были, по-видимому, более созвучны движению Карбонариев? Как вообще фон Аргау удалось услышать о Китсе? В Рим приезжает много больных туберкулезом, надеясь избежать смерти.

Все это не имело никакого смысла… если только фон Аргау ― через работающего на него Кроуфорда ― не представлял единственную фигуру в этой шахматной партии, кому это мешало: а именно ламию. «И, конечно же, у ламии есть причины желать Джозефине смерти, ведь она помогала Китсу противиться ее воле».

Эта мысль заставила Кроуфорда, задыхаясь, остановиться посреди узкой улочки, и он оперся о фонарный столб, чтобы отдышаться и привести мысли в порядок.

«Неужели он и правда два года работал на нефелимов»? Это казалось немыслимым, так как во всех поручениях фон Аргау, исключая разве что случай с Китсом, он защищал пациента от вампира; хотя, конечно, фон Аргау никогда не предписывал мер, которые могли бы освободить жертву от вампира ― просто… удерживал того некоторое время на расстоянии вытянутой руки.

«А Китс, ― напомнил себе Кроуфорд, ― член семьи нефелимов. Собственно, и я им когда-то был. Учитывая специфику работы, которую мне поручил фон Аргау, это обстоятельство, думается, могло быть решающим в том, что он меня нанял. Может я все еще, в каком-то смысле, член их семьи»?

«Это, определенно, объясняет, почему фон Аргау был нужен именно я; нефелимы, не колеблясь, остановят любого, не являющегося членом семьи, кто отважится им помешать».

Внезапно в голове кольнула мысль, не была речная дуэль фон Аргау специально им инсценирована, чтобы под маской благодарности скрыть истинную причину, по которой он столь настойчиво предлагал ему работу.

«Хотя, тот порез на его животе был настоящим, ― подумал Кроуфорд. ― Какой же человек способен нанести себе умышленно такое ранение… а затем столь неестественно быстро исцелиться»?

«Ну, не так уж и важно, на чьей стороне фон Аргау, нефелимов или кого-то другого, ― решительно сказал он себе, ― одно лишь то, что он послал меня отравить Джозефину, делает невозможным для меня продолжать на него работать».

Он снова перешел на монотонный, разбрызгивающий грязь бег, решительно не позволяя себе думать ни о том, как он замерз и промок, ни о том каким промокшим и замерзшим ему, вероятно, предстоит быть в будущем, теперь, когда ему придется бросить своего работодателя и вернуться к жизни беглеца без гроша кармане… хотя это не мешало ему клясть Джозефину, судорожным шепотом, прорывавшимся сквозь оцепенелые от дождя губы, за то, что она не могла умереть где-нибудь в Альпах.

На первом этаже дома по соседству с Приютом Святого Павла располагалась траттория, и желтый, струящийся изнутри свет поблескивал на покинутых чашках и тарелках, которые стояли наполовину наполненные дождевой водой на столах, вынесенных под открытый воздух; лишь один человек в надвинутом капюшоне все еще сидел на стуле за одним из столов, и он поднялся, когда Кроуфорд, прихрамывая, появился из-за угла с Виа Монтебелло [274]. Хмурое серое небо начало уже мрачнеть, клонясь в черноту, и янтарный свет из ярко освещенных окон позолотил темные грязные лужи.