Путь в Царьград

А так все просто и скучно — стой на дороге да проверяй всех выезжающих. Вон, опять что-то запылило на дороге. Едут. Похоже, что народ небогатый. Две арбы; на одной барахлишко, на другой — женщина и трое детей. Одна девица уже вполне созревшая, наверное, скоро замуж выдадут.

Сам хозяин, высокий черноволосый турок средних лет, через грека-переводчика сообщил, что он мастер-чеканщик. Из города решил уехать, потому что кто-то на базаре рассказывал о том, что якобы новая власть собирается перерезать всех мусульман, а их жен раздать неверным. Чушь, конечно, но люди во все времена склонны верить слухам. И чем глупее слух, тем больше ему верят.

Пытаюсь разъяснить Мустафе — так зовут турка, — что власть Югороссии не тронет тех, кто не нарушает законы и живет своим трудом. Он смотрит на меня с недоверием. Говорит, что пару месяцев поживет у родственников в Эдирне (так турки называют Адрианополь), а там видно будет. Оружия у него нет, ценностей особых тоже не обнаружено, поэтому мы беспрепятственно отпускаем его семью с миром. Советую ему быть поосторожней, так как одиноких путешественников активно грабят на дорогах.

Похоже, что я накаркал. Через четверть часа со стороны Адрианополя мы услышали крики и выстрелы. Хватаю пулемет и бросаюсь к тачанке. Да, я забыл сказать, что мы, по опыту небезызвестного батьки Махно, для экстренных выездов используем тачанку. Это четырехместный подрессоренный экипаж, запряженный парой лошадей. На нем мы оперативно добираемся к месту происшествия, при необходимости имея возможность вести огонь прямо с колес.

Вот и теперь мы в считаные минуты оказались там, где разыгралась трагедия. Шайка бродяг-черкесов напала на Мустафу. Самого его они сразу же пристрелили. С жены Мустафы и его старшей дочери подонки сорвали все украшения, а потом потащили в придорожные кусты, чтобы там изнасиловать. Остальные с увлечением рылись в вещах чеканщика.

И тут появилась наша тачанка. Я и Мишка Иванов, парень из моего отделения, первыми же выстрелами положили четверых бандитов. Я стрелял из «Печенега», Мишка — из СВД. Грек Константинас, который был у нас кучером или, как мы шутили, «механиком-водителем», с винчестером в руках бросился к арбе. Одного мародера он подстрелил на ходу. Двое других, увидев, что к ним быстрыми шагами приближается «северный пушной зверек», бросились бежать к своим коням, которые были привязаны к дереву у дороги. Но далеко они не убежали. Константинас, прицелившись, несколькими меткими выстрелами завалил беглецов.

Стало тихо. Лишь бренчала сбруя лошадей, стонал один из подстреленных черкесов, да тихо и горько плакали жена и дочь убитого Мустафы.

— Ну, ты молодец, Константинас, — от души похвалил я храброго грека. — Хоть и годов тебе под пятьдесят, а дело свое знаешь и любому молодому сто очков форы дашь.

Грек, услышав мою похвалу, заулыбался:

— Командир, я был в сентябре 1854 года под Балаклавой. Тогда наш батальон под командованием полковника Матвея Манто до последнего дрался с англичанами. Вот где было жарко. Много наших погибло, но никто не отступил. А эти бродяги с большой дороги — разве они воины?

Мы подошли к стоявшим на дороге повозкам. Утешать женщин было бесполезно. Обливаясь слезами, они погрузили на арбу сброшенные на землю мешки, потом положили туда же окровавленное тело главы семейства, и, развернувшись, тихо поехали обратно в сторону города.

А мы осмотрели трупы убитых черкесов. Внешне они были похожи на жителей Северного Кавказа. То ли лазы, то ли абхазы. Двое из них еще были живы. Один, правда, уже отходил, и грек из милосердия добил его выстрелом из винчестера. А второй, раненный в плечо, сидел, прислонившись к дереву, и зажав рукой рану, злобно смотрел на нас.

— Сволош урус, — прошипел он сквозь сжатые от боли и ненависти зубы, — я буду тэбе и твоим свиньям башка рэзать и жену твою…

Тут мне вдруг вспомнилась моя любимая Мерседес, с которой я не виделся уже почти три дня. Мой ПМ словно бы сам прыгнул мне в руку из кобуры, и я, не целясь, влепил пулю в лоб этому подонку. Черкес мешком повалился набок.

До вечера у нас больше не было приключений. Из нескольких следовавших из города повозок мы изъяли четыре старых кремневых ружья и пару кинжалов. У стамбульского еврея-менялы, который выдавал себя за болгарина и, в подтверждение своего якобы христианства, повесил на грудь здоровенный крест поверх рубахи, мы нашли мешок с золотыми монетами и украшениями. Бедный Шейлок долго ругал нас последними словами, призывая на наши головы все беды на свете. Но нам было наплевать на его завывания.

Потом мы переговорили с несколькими армянами, которые ехали в Константинополь из Болгарии. По их словам, турецкая армия стремительно разлагалась. Известие о падении столицы Османской империи вызвало шок у командиров и солдат. Началось повальное дезертирство. А те, кто еще остался в строю, принялись грабить и насиловать христиан, вымещая таким образом свою злость за поражение на болгарах, греках и армянах. В свою очередь христиане, вооружившись чем попало, шли громить турецкие аулы, и даже нападали на небольшие турецкие отряды. Вроде бы военные действия и не велись, но жертв с обеих сторон было много. Я составил донесение о том, что рассказали мне армяне, и с оказией переслал его своему командиру. А он уже отправит его дальше по инстанции.

Ночью, о чудо, на нас попытались напасть обкурившиеся анаши башибузуки. Но эти любители ганжи были не знакомы с такой штукой, как снайперская винтовка с ПБС и ночным прицелом. Наш штатный снайпер, Мишка Иванов, без особого напряга перестрелял большую часть любителей ночных приключений. Лишь когда две трети отряда были уже мертвы, до этих убогих наконец-то дошло, что что-то тут происходит не так. Бросив своих убитых, отморозки свинтили в неизвестном направлении.

А утром к нам пришла долгожданная смена. Мы передали ребятам блокпост, рассказали о своем житье-бытье, после чего сели на подводы, которые привезли нашу смену, и отправились домой. Да-да, для многих этот город уже стал вторым домом. Ведь то место, где тебя ждут — это и есть дом. А в Константинополе меня с нетерпением ждала моя ненаглядная Мерседес. Я так по ней соскучился!

10 июня (29 мая) 1877 года, Бухарест, госпиталь.

Василий Васильевич Верещагин.

Рана моя оказалась серьезной. При осмотре врачи выяснили, что пуля, пробив бедренную мышцу, прошла около самой бедренной кости. Еще чуть-чуть — и мне пришлось бы идти в «червивую каморку». Это милые черкесы, бежавшие вдоль берега за миноноской и стрелявшие на самом близком расстоянии, так наградили меня.

Местный фельдшер, когда я высказал ему надежду, что дней через десять-двенадцать я снова вернусь в отряд, огорошил меня откровенным замечанием, что раньше двух месяцев мне и думать нечего о возвращении. Такое горе взяло меня, когда услышал это, что я чуть не удрал из госпиталя и не пошел назад пешком; кабы приятели не отговорили меня от этой глупости, я, наверное, так бы и поступил. Все же откровенность эта принесла мне ту пользу, что я стал серьезней относиться к своей беде.

А в госпитале мне промыли рану, причем из нее пинцетом вытащили кусочки сукна и белья, забитые туда пулей. И так было каждый раз, утром и вечером, когда мне делали перевязки. На этом врачебное попечение надо мной и заканчивалось. Русские, доктор и старший его помощник, приходили в палату два раза в день. Больше я их не видел. Туземный доктор, не то румын, не то австрийский еврей, чтобы смягчить боль в раненой ноге, стал делать мне уколы морфином.

А служащие госпиталя после утренней перевязки пропадали, и, исключая время завтрака, мы не видели их до самого вечера. Следовательно, мы не могли получить никакой помощи, а между тем многим из нас нельзя было не только вставать, но и шевелиться, не рискуя вызвать кровотечение.

Скрыдлов, который лежал в одной палате со мной, стал быстро поправляться. А у меня каждую перевязку продолжали таскать из раны кусочки белья. Началось нагноение раны. Затем, и это печальнее всего, насела лихорадка. Дело в том, что я часто и подолгу страдал от лихорадки малярийной формы, в первый раз схваченной еще в 1863 году в Закавказье, потом исправленной и дополненной в Туркестане, Китае и Индии. Хинин, лекарство от этой гадости, мне начали давать тогда, когда лихорадка сказалась очень сильной. Она имела чисто восточный характер: лишь только я закрывал глаза и забывался, как передо мной открывались громадные, неизмеримые пространства каких-то подземелий, освещенных ярко-красным огнем. В этой кипящей от жары бесконечности носились миллионы человеческих существ, мужчин и женщин, верхами на палках и метлах, проносившихся мимо и дико хохотавших мне в лицо…