Наследники Фауста

– О чем он говорил?

– Дорогая Мария… О покойном, о дьяволе, да о каком-то, помнится, кувшине или ином сосуде… Бессвязица, ничего более.

– Мой наставник учил меня: бессвязна речь бывает для слушателя, но не для оратора: как бы он ни путался, он приплетает то или это не по произволу, лишь не может сделать явным ход своей мысли.

– Ваш наставник, вне сомнения, прав, - вежливо сказал Альберто, - но признаюсь, что восстановить связи я не в силах, как бы ни стремился к этому.

– А не может ли быть, - осторожно произнесла я, - что Кристоф видел больше, чем рассказал по выздоровлении? Он как-то сказал, что в бреду ему мерещился дьявол…

– Это так. Он гнал видение, я было отнес его проклятия на свой счет и огорчился, но потом понял свою ошибку. Да, это было.

– Скажите, мой господин, не могло ли быть, что видение явилось не из одной горячки? Я все думала: ведь Кристоф был на войне, умерших насильственной смертью видел без счета, и к тому же он медик - неужели седые волосы ему причинило зрелище смерти, и только оно? Может быть, нечто другое?…

– Седые волосы? О, Мария, вы ошиблись, это не с того дня! Кристоф седой, сколько я его знаю!

– Ах… - Ничего умнее я не вымолвила. Так вышло, что я увидела впервые этот знак глубокой старости, отметивший сорокалетнего, посреди разговора о Фаусте, и связала в уме одно с другим, вопросов же не задала.

– Такое бывает, - сказал Альберто, посмеивавясь, сам смущенный, что смутил меня, - с иными и в тридцать лет, Бог весть от чего. Ах нет, ошибся и я, - когда мы впервые встретились, он был не седой, а светлый - вот как она. - Мой гость довольно бесцеремонно показал на Ханну, принесшую сливовый пирог. - Это было давно, эоны назад, тогда мы еще не дружили как теперь. А потом однажды я увидел его на лекции…, и вот тогда-то поразился: лицо не старое, а седины много, как у моего деда. В тот год моя жена была беременна Минной, а при родах… Э, дурак я, нашел о чем болтать, ну, то была редкая напасть, с вами такого не будет. Повивальная бабка не справлялась, позвали врача. Я узнал его, ученика Фауста и любителя астрономии, и в сердцах, от тревоги за жену, сказал такое, чего говорить не следовало. Кристоф мне это до сих пор припоминает, но тогда он ничего мне не ответил, а как ни в чем не бывало стал приказывать повитухе, что ей делать. Но она никак не могла взять в толк его речей, и он назвал ее ужасным немецким словом, - Альберто усмехнулся, - которое мне трудно повторить. Тетушка так и застыла с поднятыми руками, а он поддернул рукава и сам… встал на ее место. Я было кинулся к нему, но он глянул вот так и сказал: помешаешь мне сейчас - прикажу вывести. Четверть часа прошло или немного более, и все разрешилось благополучно. Я попросил у него прощения даже прежде, чем дочку спеленали, зато повитуха отказалась от платы - после того, что господин доктор сказал, а я слышал, она, дескать, не возьмет от меня ни гроша… Такой-то вот у вас супруг, дорогая Мария! А когда мы стали друзьями, речь заходила о его волосах, он говорил что-то медицинское, про гуморы… Нет-нет, поверьте, уж на что я не любил господина Фуста, но этой беды причина не он.

Гуморы? Над гуморальными теориями мой супруг посмеивался. Видно, Альберто, сам не будучи медиком, что-то спутал?

– А сейчас вашей дочке сколько лет?

– Семь, скоро восемь. - Альберто расплылся в улыбке. - Красавица, как ее мама, одни глаза мои. И даже белокурая, кто бы мог подумать!… Простите мне, Мария, такие слова, но я жду не дождусь нынешней весны, будто, простите еще раз, своего сына жду. Дети - благодать Господня, все женщины это знают, а мужчины не все - но Кристоф будет хорошим отцом, в этом могу поручиться. Я так счастлив, дорогая Мария, за него и за вас!

Да, иноземца видно по речам, как бы чисто ни говорил. Я не оскорбилась, ибо довольно уже его знала, но смутилась порядком.

– Только бы вернулся.

– Он вернется, конечно вернется, Мария. Не думайте о плохом.

– Господин Альберто, я задам вопрос, который покажется странным. Вы знаете тех, кто дружил с Фаустом и бывал у него в доме?

– Всех, кто был с ним дружен, знал только он сам. Но из числа университетских - знаю некоторых.

– А не случилось ли кому-то из них умереть незадолго до Фауста, скажем, месяцем раньше?

– Умереть? - переспросил Альберто, наморщив лоб. - Нет, все живы из их ватаги, кого я знаю… все живы. Разве кто-то неизвестный мне, возможно, из студентов… Что у вас на уме, Мария?

– Сама не знаю. Так… бессвязица.

Я надеялась угадать, чей дух оживил гомункула, ибо к тому времени уверилась, что дух этот человеческий. Кто-то, кто хорошо знал город и бывал в Сером Доме (это я могла заключить по образам, передаваемым мне), близко, по-приятельски, знал и самого Фауста, и моего мужа, разделял с Фаустом его труды и, по собственному признанию, выбрал существование гомункула, чтобы избегнуть худшей участи. Опыт был начат в мае, следовательно, человек должен был погибнуть не ранее этого срока… Или же это неверно? Сколько может маяться на земле неприкаянная душа, избегая лимба и преисподней?… В любом случае я ничего не узнала, ни да, ни нет.

Так или иначе, последнее, что мне оставалось, - обратиться к нему, к гомункулу. Если он вправду был приятелем Фауста, то мог знать и тайну Кристофа, а заточенному в колбе можно задать этот вопрос, не боясь, что клевета пойдет дальше.

– Я хочу у тебя спросить.

Опять про него? Девонька, родная, ничего не могу тебе сказать. Я ведь уже признался, что не оракул. Если он так люб тебе, какого черта ленишься?! Где кристалл?

– Не о настоящем, о прошлом. Приходил давешний судейский и сказал мне, что Кристоф уплыл в Новый Свет и что он был врачом трибунала.

Стой, не части. Вспоминай по порядку, что он говорил.

Я постаралась вспомнить. Гомункул так и подскочил в колбе, даже раствор заплескался о стенки.

Черт!…

Я была уверена, что до меня долетело ругательство, оборванное на полуслове, как бывает, когда охальник вдруг вспомнит о присутствии женщины, ребенка или пастора. Он молчал несколько секунд.

Черт, черт, черт! Венесуэла? Ты точно запомнила?… А про Вельзеров кто сказал, он или итальянец?… Дура, все ты путаешь. Но все равно - скверно, ах как скверно!

– Что скверно?

Все скверно.

– Да что же? Ты думаешь, он не врал?

Он не врал. Он не врал. (Гомункул поднял волну, которая ходила туда и сюда, и раскачивался в ней, ударяя ручками и ножками и вздымая муть. Взбешенная лягушка - зрелище диковинное.) Ах он гаденыш! Пронюхал как-то! Хитрая злобная тварь, надо же, что придумал! А умно, умно, клянусь потрохами чертовой бабки, есть у гада голова на плечах! Решил сквитаться по-хитрому! Как продвинулся-то, проклятый, я и вообразить не мог. А, тысяча чертей, если бы только -

Внезапно он опять замолчал. И то, я не была убеждена, что правильно поняла его. Проклятья и еще проклятья, ненависть, которая эхом передалась и мне - хитроумие - месть - успех и влияние, и все это касалось господина Хауфа.

– Так что произошло? Можешь сказать ясно?

Гомункул опустился на дно.

Быть может, ничего. Я не уверен. Молись, чтобы его слова были неправдой, а если они окажутся правдой, чтобы Вагнер не отплыл вместе с ними.

– Ты говорил о мести, или мне послышалось? Хауф мстит ему? За что?

За старые дела.

– Так они вправду знакомы?

Были прежде.

– И правда то, что Хауф сказал про него?

Ах, молодая особа. Правда, правда. Такая же правда, как то, что ты связалась с чертом и сбежала от приемной матери.

– Как? Ты разумеешь, он… был вынужден поступить на ту службу?

Пусть так.

– Но как это могло быть? Как свободного человека можно принудить?…

Как?… Десятью различными способами. Воспользуйся логикой. Ничего больше не скажу. Догадайся сама, а коли не догадаешься, довольно с тебя, что он не негодяй и другом негодяю никогда не был.