Иное небо (Чужое небо)

Ферма Клемма, пасека

– Тьфу на тебя, Верка, – сказал за окном дед, и я открыл глаза. Жопу бы хоть прикрыла, валяешься, как не знаю кто.

– Жопа как жопа, – сказала Вероника, – чего ее прикрывать? Была бы косая какая, тогда уж...

– Эх, не моя ты дочь, – вздохнул дед. – Так бы щас ремнем утянул...

– Да чего, дядь Вань, загораю, никого не трогаю. И вообще мокрое все. Сверзились мы таки в речку, не миновали.

– Ну, еще бы, таких пилотов, как ты, у нас в эскадрилье дроводелами звали. Ладно. Все тихо у вас?

– Тихо. Я собак спустила, если бы что...

– Видел я твоих кобелей: валяются под плетнем, и мухи по ним пешком ходят. Дохи только шить из таких сторожей.

– Так нет же никого.

– Угу. Так вот нет, нет, а потом открываешь глаза: ангелы, ангелы... Он-то спит?

– Спит.

– Не сплю, – сказал я и сел. О-ох... Потянулся с хрустом и подошел к окну.

За окном было ярко, жарко, пахло горячей травой и медом. Гудели пчелы. На солнцепеке расстелен был выгоревший брезент, на брезенте в соломенной шляпе лежала Вероника. Смотреть на нее было одно удовольствие. Рядом, опираясь на какой-то столб, стоял дед и ехидно щурился.

– Отдохнул? – спросил он.

– Более-менее.

– Пчелки не покусали?

– Почти нет. На кой им дубленая шкура?

– Как сказать...

– Как у вас там дела?

– Нормально. Уладили. Следователь, конечно, очень удивился, что старый пердун уложил двух бандитов... он их, кстати, узнал. Есть такая группировка "Муромец" – так они из нее.

– О, дьявол, – сказал я.

– Ты их знаешь?

– Знаю. Самое говно. Гитлерюгенд.

– И что теперь?

– Надо двигаться. А вам, наверное, стоит действительно нанять каких-нибудь пистолетчиков... хотя нужен-то им я.

– Чем ты их так зацепил?

– Да случайно копнул глубже, чем надо – и вылезло дельце на триста миллионов. За такие деньги, сам понимаешь, и морду набить могут.

– Но как они тебя тут нашли?

– Черт его знает... через фарера, который меня подвез? Разве что... хотя...

Какая-то догадка у меня, кажется, возникла, но тут Вероника лениво поднялась и подошла к деду.

– Слушай, дядь Вань, – сказала она, – ты же все понимаешь, а?

– Да чего уж не понять. Только учти, Ольга уже матом тебя кроет, чего-то ты там не сделала.

– С Ольгой мы сочтемся... – в голосе ее прорезалась хрипотца. – Дай я тебя поцелую.

Она обвила шею деда руками и томно поцеловала в одну щеку, в другую...

– Хватит, Верка, хватит, – смеясь, отбивался дед.

– Ну, раз хватит... – она шагнула назад, а я вдруг снова вернулся в тот миг, когда мы, цепляясь друг за друга и хохоча, выбрались из речки, повалились на песок и стали бешено целоваться. Дед что-то говорил, а она ему отвечала, я отступил от окна и запнулся взглядом за приемник – и чисто автоматически, не знаю, зачем, включил его.

Эфир был полон Вагнером, все диапазоны содрогались от могучих аккордов, и с огромным трудом пробивалась сквозь них взволнованная дикторская речь. Массовые аресты, произведенные накануне... под лозунгами... призвали к невмешательству... однако армии государств... многочисленные жертвы... из стрелкового оружия и минометов, число убитых превысило... выступление рейхсминистра внутренних дел по телевидению только обострило... переход вооруженных сил на сторону восставшего... удерживают пока... к утру обозначились позиции... германские части, расположенные южнее... по неполным данным, на стороне народа выступают чешские, финские, болгарские, греческие... неопределенность относительно... покинув летние лагеря, движутся к Москве... перестрелка с применением реактивных... судьба до сих пор... ста танков сосредоточено в районе Кремля, кроме того, контролируется... толпами беженцев... растущие жертвы... чревато разрушением реактора, последствием чего могут стать...

Рядом со мной молча стояли дед и Вероника: дед неподвижно, как соляной столп, а Вероника слепыми непослушными пальцами пыталась застегнуть на груди комбинезон. Я тихонечко вышел из дому, снял с веревки высохшие клейды, оделся. Когда она успела постирать?.. Почему-то сдавило горло. Все было неправильно, все, кроме... Я взял себя в руки. Спокойно. Не сходи с ума. Не имеешь права сходить с ума. Не имеешь права...

Уже другой голос, сорванный, хриплый, выкрикивал: сограждане, настал решительный... чаша гнева... притеснения, невиданные за все годы существования... культурный и моральный кризис, полный тупик... расстреляв мирную демонстрацию, поставили себя вне закона... более трехсот человек... братья-солдаты, которые никогда... тем самым окончательно похоронил надежды... распространено обращение командующего Русским территориальным корпусом генерала... на защиту безоружных москвичей встали солдаты чешской бригады, их поддержали... потеряв несколько танков, отошли... запершись в Кремле, вряд ли могут рассчитывать... волна народного гнева сметет, как мусор... последний шанс, данный нам историей... только свободная, единая, независимая Россия... к оружию, граждане, к оружию, россияне!

– Эт-то но-омер... – протянул дед.

Я вдруг почувствовал, что меня колотит крупной внутренней дрожью. Такая – почти радостная – дрожь бывает при игре, когда надо делать последний ход – и ты знаешь его. В какой-то момент возникло чувство повторности происходящего, и в то же время по неведомо каким ассоциативным путям всплыло, как я читал, продираясь сквозь кошмарный почерк, повесть Фила Кропачека "Неистребимый". Несколько измятых, засаленных тетрадей я получил по почте через день после того, как Фил, надев парадную форму и все награды, которые у него были – немало, надо сказать, в том числе и Андрей Первозванный, – вышел на площадь перед Розовым дворцом, достал из кобуры "березин" и выстрелил себе в висок. Действие повести происходило в период Тувинской экспедиции – вот выдумали же, сволочи, название для войны: "экспедиция"! Мы посмеивались над этим и сочиняли анекдоты, но было противно, – так вот, у Фила в эти дни в продажу начинают поступать мясные консервы в банках, по форме напоминающих цинковые гробики... было там еще множество разных происшествий, комичных и кошмарных, и был главный герой, то ли чудак, то ли гений – короче, в какой-то момент он начал понимать, что все происходящее сейчас с ним и вокруг него на самом деле всего лишь символы, аллегории того, что происходит вне нашего мира, в каком-то высшем, истинном мире... и вот, поняв это и разгадав значение аллегорий, он понимает, что следующее событие будет происходить с ним самим и что это должно быть что-то мерзкое: в числе прочего он должен будет изнасиловать и убить свою сестру, а к сестре у него очень сложные и какие-то взрывные чувства – и вот, чтобы избежать неизбежного, он вешается. Сестра же, придя, деловито вынимает его из петли и начинает оживлять: оказывается, это она навела на него "зов петли" – ей нужен был его труп, чтобы сделать зомби для каких-то своих целей. Она оживляет труп, но забывает вдруг одно заклинание, и мертвец насилует ее, а потом загрызает... а утром идет на призывной пункт и вербуется добровольцем, и вот он в Хем-Бедлыре, неуязвимый, оружие не берет его, и он страшно мучается этим, потом узнает, что есть шаман, знающий, что надо делать... Рукопись оборвана на полуслове. Фил запечатал ее в пакет и бросил в ящик, а сам переоделся в парадную форму, нацепил ордена и вышел на площадь перед Розовым дворцом...