Назначенье границ

Это редко получалось — беседовать. В основном, по его собственной вине. Не хватало сил, возможности, нерасчлененного внимания. Новая работа оказалась очень похожей на прежнюю — только всего во много раз больше: пространства, сведений, возможностей, ограничений… Слово здесь, случайность там, перебежавший дорогу заяц, обнаружившийся в кузнице гвоздь, миллионы нитей, ковер — от Ренуса до Гибернии — и никогда силой. Он почти не помнил, где находится и в какой форме существует — был слишком занят. И только иногда, раз в два-три столетия он был нужен где-то полностью, целиком — как сегодня.

Франки… варварами были, варварами и остались. Безнадежно. Ну кто, кто, кто был тот болван, сказавший этому… тезке евангелиста, что он — солдат? Кто, чтоб с ним на том свете обошлись хуже, чем со мной, вбил мальчишке в голову, что его дело — война? Конечно, из мальчика получился неплохой генерал — по их временам, так даже очень хороший. Но это потому, что он — дай ему немного времени и хоть какие-нибудь средства — способен собрать работающий инструмент из любых обломков. Он строитель… и теперь делает армии, как бобер плотины — потому что других задач перед ним никогда не ставили. Что ж. Сами виноваты.

И правда — трудно назвать солдатом, а уж тем более «прирожденным полководцем» и «военным гением» человека, который при первом столкновении с военным делом стал героем анекдота; вот отец его, начальник конницы, или, как у франков нынче говорят — коннетабль, тот действительно, был рожден для сражений. Сын же начал с эпического по масштабам недоразумения, а закончить готов тем, что сам считает полной и законченной чертовщиной. Чернокнижием, точнее. С легкостью необычайной, если о чем и думая, так об одном: как бы, получив от нечистой силы все, что нужно, побыстрей и понадежней прекратить свои дни, дабы никому ненароком не навредить…

Поневоле вспомнишь Торисмунда и начнешь сравнивать. Нет, даже непутевый отпрыск Теодериха годился для войны лучше. Ненамного, но лучше. Потому что этот вот мальчик не соответствует своей роли вовсе.

А скажи ему об этом — изумится, за шпагу, конечно, не схватится… он же к Сатане пришел, продаваться, и продаваться дорого, какие тут поединки; но дар речи потеряет. А если ему напомнить о том, с чего началась его прославленная военная карьера, наверное, почувствует себя очень неловко.

Тогда ему повезло; он вообще необыкновенно везучий, этот франкский мальчик. Другого бы могли и казнить, наверное. Двадцатидвухлетний сын опального заговорщика приезжает в западную армию с инспекцией от тамошнего префекта, то есть, конечно, канцлера — а западной армии он как раз и нужен, там господа островитяне готовят высадку, чтобы в очередной раз попытаться выбить своих мятежных сородичей из Бретани, и у аурелианского командования возникла острая потребность в ком-то с соответствующей репутацией. И, конечно, через две недели от Аврелии до островов все, решительно все знают, что в маленькой прибрежной крепости старший — полковник де ла Валле, новоиспеченный полковник, неопытный, необстрелянный — засунули от столицы подальше. А сам полковник получает на военном совете простой и недвусмысленный приказ: в случае нападения — отступить. С боем, но отступить, крепость сдать и тащить противника вглубь полуострова, где его уже ждут с обоих флангов. Получает устный приказ, кивает, подтверждает, повторяет…

Вот только мальчик с юности отличался пристрастием к долгому, крепкому сну до полудня и умением спать с открытыми глазами. К несчастью, его привычки тогда еще не были частью легендариума, а сам он о них никого не предупредил… а потому вместо сдачи получилась такая вдохновенная оборона, что островитяне изумились. Искренне. Потому что все прочие данные разведки подтвердились — сарай оказался сараем, гарнизон — небольшим, а, между тем, они рисковали увязнуть с этим сараем, с этим гарнизоном и с местным ополчением до подхода регулярной армии Аурелии… чего никому не хотелось. Альбийцы подсчитали потери, охнули, плюнули, сняли десант и ушли, пока целы.

Хуже было то, что изумились и свои. Еще хуже, что вся заранее спланированная кампания пошла прахом; и враг не понес того ущерба, на который все закладывались, и доверие к осведомителям было потеряно раз и навсегда.

И, наверное, все было бы еще ничего, горячая кровь, потомственная гордость… а за тысячу лет дисциплины в армии у франков не прибавилось, впрочем, и не убавилось: некуда, как бы, убавляться… могли бы и простить, понять этакое рвение. Вот только сам не то герой, не то предатель, узнав о том, что натворил, сперва пытался объяснить, что приказа не получал, не читал и не слышал, а потому действовал по обстановке. А вот когда уже сходящий с ума командир западной армии приказ обнаружил — на собственном столе полковника де ла Валле, — отличный экземпляр приказа с пятью винными кругами на нем — и едва ли не в нос герою ткнул, мальчик принялся извиняться. Очень долго и очень искренне. Забыл. Проспал. А потом забыл, что именно проспал. И несложно понять, почему ошалевший до потери всех чувств, включая чувство гнева, генерал отправил в столицу письмо с вопросом «это гений или идиот?».

Это с какой стороны взглянуть. И кто же виноват, что за восемь лет ни одна душа так и не додумалась посмотреть на постоянного спасителя отечества — который сейчас так рьяно ломится через кусты в желании увидеть нечистую силу, — правильно.

Выбрался. Нательный крест снял — и дошел. Забавно. По идее, крест ему ничем не должен был мешать — тут все христиане, других не водится, границу так и просто Иоанном Богословом заклинали… но мальчик решил, что с крестом сюда нельзя — и действительно застрял же.

Стоит, смотрит, ждет.

И зачем им всем именно черт… почему никто никогда не пробовал продать душу противоположной стороне? В конце концов, с Авраамом заключили именно сделку. И почему у дьявола должны быть рога? Кельтское что-то, наверное. Вот за что могу поручиться, это за отсутствие рогов. Хотя… мы довольно давно не виделись. Возможно, теперь у нее есть и рога, и раздвоенные копыта — идти в ногу со временем.

Мальчик ошеломлен, недоволен. Неправильное место, неправильная нечисть… Что поделать, дьявола здесь нет. А вот огонь продают.

Интересно, когда Майориан кричал эти стихи, он предопределял то, что будет, описывал — или это просто цепочка совпадений, остававшаяся — и остающаяся — незакрепленной до самого последнего момента? Отсюда не видно, а внизу мне вряд ли скажут. Надо будет попробовать спросить, пока есть возможность.

Мальчик глядит с холма на вражеские войска — на те, что уже здесь, на те, что еще в пути. Теперь ему не важно, дьявол стоит рядом с ним или нет. Меры безопасности он уже продумал, а то, что случится с ним после смерти, его не заботит. Сейчас его занимает совсем другое — с тем, что перед ним, не справиться человеческой силой. Наличной человеческой силой. Вот сейчас, в эти три-четыре дня, не справиться, а потом станет поздно. Значит, нужно справляться нечеловеческой. А она тут как тут. Пусть теперь скажет, что именно ей, силе, нужно — и сколько она готова предложить. Не зря же звала, заманивала, морок на адъютанта наводила… если товар за покупателем бегает, покупатель для него чем-то ценен…

Он еще глядит на огни, но на самом деле думает, как лучше, точнее, выгоднее, надежнее сыграть по правилам, о которых он только в сказках и слышал. Не важно, что не бывает — есть же. Не важно, что запрещено — необходимо. Даже если запрещено правильно.

Я был таким же смешным? Наверняка.

Поворачивается — все, что мог, вспомнил, ждать нечего. Готов торговаться. Это хорошо, что готов. Слышит меня. Замирает. Да, сразу понял, что тут может делать гражданин Города. И почему. И кто именно. Никаких чертей, все намного хуже.

Счастлив. Встретился с живой легендой. Не совсем с легендой и не совсем с живой, но что тут считать… все равно причина существования страны и некоторым образом предок. Но торговаться он будет даже со мной. Потому что нужно.

А он нужен мне. Именно он. Тезка евангелиста. Конечно, ему придется расти. Его разбаловали. Он невнимателен к тому, что его не интересует — а сюда относится большая часть человеческих условностей, обычаев и привычек, он просто запоминает их — блоками, сцепленными последовательностями действий, и потом применяет — к месту, а чаще — не к месту… Но когда он живет, как сейчас, он видит все вокруг таким, как есть, а не таким, как хочется или предписано.