Башня вавилонская

Он еще раз посмотрел на круг света, на стол, на спящую сотрудницу. Аккуратно закрыл дверь.

У больших машин не бывает галлюцинаций. У них бывают сбои эвристической системы. Как правило, дело ограничивается обонянием — опасная информация дурно пахнет. Но иногда аналитический блок конфискует зрение. Это не значит, что он ошибается или видит то, чего нет. Совсем наоборот.

Вернуться в гостиную. Найти Анаит. Отобрать у Антонио. Пересказать беседу с мальчиками и перевести на общепонятный язык видение.

— Я очень тебя прошу поговорить с ней. Подготовить к длительной командировке в Терранову.

— И чтобы отъезд прошел в рамках приличий.

— Да.

— Иду.

Потому что еще немного — и я уже перестану различать цвет стен, читает он в голосе.

— Я хотел бы, чтобы вы остались сегодня у меня.

— Спасибо.

Деметрио Лим стоял у стола и с большим интересом разглядывал пепельницу. Кажется, он предавался этому занятию уже минуты три.

— Поговорили?

— Нет, не поговорили. И вот что… — он тоже перешел на флоридский диалект. — Делай что хочешь, но когда ты уедешь, она должна поехать с тобой. Документы будут, приказ будет, работа будет. Здесь ей оставаться нельзя. Рядом со мной — плохо, без меня — еще хуже. Ей хуже. Ты хочешь и можешь. Сделаешь?

Одуванчик смотрит, стараясь скрыть подозрения. Гораздо хуже, что старается скрыть, чем сами попытки высмотреть подлинные намерения. Смотрит и не знает, что видит — просьбу или хорошо замаскированный план.

— Но я…

— Твою смерть она, если что, переживет. Вспомни, где и на что ее учили. И вообще, прости — но ты сам идиот. Фелипе ладно, попал под каток, но ты-то. С утра с ней все было в порядке. Она в перерыве скисла, когда ты даже не глянул в ее сторону, весь был занят другим делом…

— Я работал! — оскорбленный Одуванчик шипит, как вода на плите. — Я что… с Пеппи? Я кому кофе варил, я кому комплименты говорил, я кого провожал?.. Пеппи? Вот из-за этого все?! Я по делу!

Почему про мужскую логику сочиняют так мало анекдотов?

— Будешь сегодня провожать — объяснишь. Кофе тоже можно.

Рефлексы не сработали. Он не вполне понимает, почему — то ли бестактная особа слишком быстро двигалась, то ли была непоколебимо, заразно уверена в правоте и праве. Хорошо, что не сработали, сломал бы доктору руку.

— Вам не говорили, что воспитанные люди так не делают? — удивленно интересуется Левинсон.

— Заткнитесь, идиот, — с той же запредельной уверенностью приказывает эта… хамка, и Левинсон действительно затыкается. От удивления и любопытства, что же будет дальше.

Стандартный сигнал ударил по ушам дуплетом. Левинсон разговаривал с Максимом, поэтому не сразу потянулся за коммуникатором; только оглянулся — кому еще пришло сообщение. Шварцу.

В тот момент доктор Камински еще держала супруга под руку и смотрела куда-то через плечо; Левинсон сунул руку в карман, и тут она выхватила пластинку. Взгляд на экран — на Шварца.

Прочла.

— Позвольте я все-таки… — аккуратно взять аппарат.

Просьба сталкивается в воздухе с «Осторожно» Максима. Но больше ничего Щербина не делает — видит, что угрозы нет.

Повернуть к себе… пятнадцать минут назад, Елена Янда, проректора Лехтинен, в госпитале. Пистолет. Три ранения, все три смертельны. Следом попытка самоубийства. Запись в дневнике «Все пусто, ничего нет. Ничего нет.». Реанимация. Состояние критическое. Информация блокирована. Власти оповещены.

— Ничего тебе доверить нельзя. Ничего. Все как-нибудь да прогадишь. — это Шварц. Вслух.

Левинсонов сейчас два. Один… получил проникающее ранение в живот. Два раза. Второй в рабочем состоянии, держит ситуацию. Боль пройдет. Всегда проходит. А тумана уже нет. Чем хороша война, его там никогда нет. А сейчас у нас, оказывается, война. Совершенно точно — война. Спасибо Шварцу, он высказался очень вовремя. Один раз — случайность, два — совпадение, три — враждебные действия. А это ты, Вальтер, уже в четвертый раз.

Камински смотрит расширенными глазами на Шварца, зрачки пульсируют — черный глянец в черном бархате. Муж ее почти тем же остановившимся взглядом — на всю сцену; успел прочесть. Да Монтефельтро, ледяной клоун, щурится, поводя подбородком.

Хорошо, что они есть, рядом, «за». Грозовой разряд не убивает, а стекает в землю.

Вальтер оценивает диспозицию, презрительно хмыкает, пожимает плечами. Пытается изобразить, что четверо против одного. Я должен реагировать, напоминает себе Левинсон, как раньше, словно не проснулся. Как Шварцу привычно. То есть, искать взглядом Анаит — кстати, интересно, куда ее уволок Грин, — не найти, впасть в ступор. В крайнем случае попытаться дать ему по морде. Нет, это лишнее — значит, будем впадать. Тем более, что одному из двоих в единой шкуре очень хочется. Пусть впадает.

Шварц разворачивается, собирается уходить.

— Задержать его? — одними губами спрашивает Максим.

— Нет.

— Извините, — громко, будто вспомнив, говорит Шварц, — Мне нужно переварить новости. И лучше… не в этой компании. До завтра.

А это было на добивание. На случай, если первого удара не хватит.

— Наблюдение. — Это уже не словами, это движением глаз.

— Конечно.

Конечно, наблюдение. Даже тень результата — тоже результат. Убийства Вальтер ждать не мог. Он и правда выводил эту девочку на удар, но выводил на Морана. И иначе. И — вот эта злая радость?..

Теперь уже Максим и Антонио ищут взглядами Грина, а его тоже нет. Доктор Камински никого не ищет, таращится на пустое место, где только что стоял Шварц. Манеры наркоманки, ей-Богу.

— А что случилось? — спрашивает да Монтефельтро. Как это он вписался, не зная?

Левинсон сует ему под нос коммуникатор, который так и держал в руке. Ледяной клоун — так и кажется, двадцать лет подряд кажется, что глаза у него должны быть светло-голубые, — читает и сглатывает. Потом вытаскивает собственный коммуникатор и что-то очень быстро набирает без помощи стила, ногтями.

— Мы и сами могли бы, — слегка ревниво говорит Максим.

— Это моя вина.

— Вы еще подеритесь, — Камински выходит из своего транса.

— Я ее к себе хотел, — поясняет да Монтефельтро. — Нужно было сразу. Вчера нужно было. Я не знал, что есть обстоятельства. Должен был догадаться.

Теперь уже Щербина и Камински смотрят на него, будто впервые видят. Антонио им, наверное, ничего раньше не объяснял, особенно такого. С ним это и правда редко бывает. Раз года в три-четыре по большому празднику. Тут, правда, повод есть, особенный. Жили-были четыре мушкетера королевы.

И пятый — самый младший — мушкетер канцлера. А потом роман кончился, началась считалочка.

— Пять поросят пошли на парад.

Доктор Камински оборачивается… даже не так, там сразу на месте затылка — лицо, будто тело два раза вывернулось наизнанку.

— Вы тоже? — спрашивает она.

— И их осталось трое, — кивает Левинсон.

Другие трое — эти — смотрят на него, как на привидение. Разными взглядами, но как на потустороннее явление.

— Так, — говорит Максим, и это его «так» отдается эхом чего-то недавнего и уже забытого. — Вы сейчас, пожалуйста, сядьте, да… — кивает на диван рядом с тем, где разлегся Сфорца. — Я вам коньяка налью, хорошо. — Мальчишка, не спрашивает ведь, а распоряжается.

И раньше самого Левинсона почувствовал — что ведь… зацепило. Всерьез. По-настоящему.

Ехали. И заехали. Спинка дивана оказалась твердой, удобно. Воздух вернулся. В нише Камински с мужем насели на Антонио: режим понятен, сам Левинсон уже никуда не убежит, а клоун может, если дать ему опомниться. Подойти хочется — но нельзя. И нечем пока.

Сфорца смотрит на него, на бокал с коньяком, на него.

— Этот ваш… — спрашивает вдруг, — он всегда был как сегодня утром?

Утром была лекция с препаратами.

— Нет. Не всегда.

— А как сейчас? — этакая ломаная то ли синяя, то ли бирюзовая линия вдоль дивана напротив. Почему бирюзовая? Костюм серый, рубашка светлая в мелкую полоску. А вот почему-то.