Будет День (СИ)

"Не поймут-с…"

Светлые чесучовые брюки, белая рубашка… и, поскольку, еще не вечер и не на деловую встречу идет, можно обойтись без галстука, пиджака и — "Пропади она пропадом!" — шляпы. И все равно, не то, не так и вообще неудобно.

"Боже! — подумал Степан, покидая гостиничный номер. — Как я буду пахнуть уже через полчаса!"

Но, увы, здесь и сейчас с дезодорантами дела обстояли не лучшим образом, и еще долго будут так обстоять. Придумать бы что-нибудь эдакое, да внедрить, — изрядно можно обогатиться. Однако не судьба. Как и из чего делают дезодоранты, не знал никто из их маленькой компании, даже "великий химик" Витька Федорчук. "Девки" вон носятся с идеей прокладок и тампонов, но это ведь тоже отнюдь не детская технология. Гигроскопические материалы на дороге не валяются, а если где-нибудь и существуют в природе, то и стоят соответственно. Поэтому и приходилось пока обходиться тем, что все-таки есть: дамам американскими "как бы тампонами" и всем вместе — жутко неудобным ароматизированным тальком, ну и одеколоном злоупотребить пока еще в порядке вещей, как, впрочем, и духами.

На улице оказалось чуть лучше, чем в номере, хотя ни бриза, ни электрического вентилятора в наличии не имелось. Но на широкой — по-ленинградски просторной — Виа Розелло дышалось и потелось, скорее нормально, чем экстремально. И не надо ограничивать себя в выборе напитков.

Степан прошел немного по проспекту и, подобрав заведение по вкусу, присел за выставленный на тротуар столик.

"Стакан холодного cava brut nature — вот что нужно человеку, чтобы спокойно встретить… очередной день".

Местные шампанские, ну да, ну да — игристые — вина ничем, кроме цены, разумеется, от французских не отличались. Даже, напротив, это вот охлажденное на льду сухое вино из Приората, что неподалеку от Террагоны, оказалось на вкус — во всяком случае, на вкус Матвеева — даже лучше какого-нибудь Дом Периньон.

Степан сделал пару глотков, чувствуя, как освежает вино, вобравшее в себя знобкую прохладу горных ущелий и ледяное веселье срывающихся со скал струй. Жар полуденного солнца южных склонов. Ну, и легкий привкус белого винограда на самой границе чувственного восприятия и, как говорят специалисты, минеральную ноту, добавляющую вкусу недостающей другим напиткам остроты.

"Классное бухло, короче!"

К сожалению, не надев пиджак, он лишил себя удовольствия, подымить под шампанское кубинской сигарой, но сигарету все-таки закурил и, затягиваясь, увидел на противоположной стороне проспекта рекламу "Танго в Париже". Ну и что, казалось бы? Эка невидаль — реклама фильма, успевшего за считанные дни стать хитом сезона. И плакаты висели везде, где можно, и песенки Виктории Фар крутили чуть ли не в каждом кабаке. И цвет волос "La rubia Victoria" начал стремительно завоевывать умы женщин и сердца мужчин, а юные девушки перестали выщипывать брови "под Марлен Дитрих". Но у Степана, который по случаю знал актрису значительно лучше, — "ммм… мда, ну так вышло…", — реакция на улыбающуюся Татьяну оказалась, как изволит выражаться доктор Ицкович, парадоксальной. Никакой радости или удивления, но только внезапный приступ острой тоски с примесью не вполне понятного раздражения.

Степан сделал еще глоток вина и почти через силу заставил себя отвести взгляд от улыбающейся Татьяны-Виктории, танцующей танго с нестареющим Морисом Шевалье. Вообще-то по последним данным, голливудский француз слишком много времени проводил в непосредственной близости от дивы Виктории, но, с другой стороны, Матвееву от этого было не легче. Да и дяденька Шевалье не мальчик уже. "Папику" под пятьдесят должно быть, а туда же…

"Под пятьдесят… — кисло усмехнулся в душе Матвеев. — А мне, тогда, сколько? И кто, тогда, я?"

Вопрос не праздный, и по другому, правда, поводу подобный вопрос прозвучал совсем недавно. Всего неделю назад.

Сидели с Олегом в кабаке на набережной в Барселонетте. Смотрели на спокойное море и корабли. Слушали крики чаек… Кофе, хорошая сигара — у каждого своя, в смысле своего сорта, бренди — интеллигентно, без излишеств и извращений — и неспешный разговор о том о сем, хотя если приглушить голос, то можно вообще обо всем: все равно никто не услышит, и по губам не прочтет. Ну, разве что, через перископ подводной лодки, но это уже из "Флемингов", и к ним двоим никакого отношения не имеет.

— И попрошу без антисемитских намеков! — надменно поднял темную бровь фон Шаунбург на какую-то совершенно, следует отметить, невинную шутку Матвеева. — Антисемит, господин Гринвуд, у нас один, и он — я. По служебной необходимости, так сказать, по происхождению и душевной склонности.

— Ты — антисемит?! — почти искренне удивился Степан.

— Я! — усмехнулся Олег.

— А я, тогда, кто? — ответил Матвеев словами из старого анекдота про новых русских.

— А вас… англичан никогда толком не поймешь. Туман. Смог.

Вот так вот, и что он хотел этим сказать? На какую заднюю мысль намекал? И кто он, Майкл Гринвуд или Степан Матвеев, на самом деле, здесь и сейчас? Хороший вопрос, иметь бы к нему и ответ.

А разговор между тем продолжался и нечувствительно перешел на "Танго в Париже". Да и странно было бы, если бы не перешел.

— Ну, что скажешь, баронет? — говорили по-французски, просто потому что так было удобнее. Не надо перестраиваться каждую минуту, и "фильтровать базар" тоже не нужно. На каком бы еще языке и говорить между собой двум образованным европейцам: немцу и англичанину?

— Ну, что скажешь, баронет?

— А можно я промолчу?

Обсуждать фильм и Татьяну Матвеев решительно не желал. Тем более, с Олегом. Тогда, той ночью в Арденнах, он ведь про нее ничего не знал. Это потом уже выяснилось, что Татьяна и Олег знакомы и как бы даже более чем знакомы…

— А можно я промолчу? — голос не дрогнул и рука, подхватывающая чашечку с кофе, тоже.

— А что так? — поднял бровь Олег, совершенно не похожий на себя самого, какого знал и с каким дружил Степан. — Я тебя, вроде бы, ни в чем не обвинял…

— Ты не обвинял, — согласился Матвеев и демонстративно сделал глоток кофе.

— Ага, — глубокомысленно произнес Ицкович и выпустил клуб ароматного дыма.

— И что это значит, господин риттер? — закипая, "улыбнулся" Степан. — Вы что же, во мне ни совести, ни дружеских чувств не числите?

— О, господи! — воскликнул Олег. Казалось, он совершенно сбит с толку столь ярко выраженными чувствами старого друга, которого знал не хуже, чем тот его. — Мне тебя теперь утешать надо?

— Меня не надо.

— Так и меня не надо, — улыбнулся Шаунбург очень знакомой, вернее, ставшей уже знакомой за прошедшие полгода улыбкой. — А потому возвращаюсь к первому вопросу. Что скажешь?

— Скажу, что у тебя оказалось совершенно невероятное чутье, — сдался, наконец, Степан. — А она — талант.

— Да, — кивнул Олег-Баст, — она талант. И это замечательно, поскольку совершенно меняет расклад в нашей игре, сам знаешь с кем.

— Ну, да, — согласился Матвеев, который и сам уже об этом думал. — Им теперь придется быть крайне осторожными с мадмуазель Буссе. Это с одной стороны. С другой — она уже имеет или будет вскоре иметь в их глазах свою собственную, никак с тобой не связанную ценность. Ведь знаменитость способна приблизиться к таким людям…

— Ольга Чехова, — кивнул Ицкович. — И к слову, мне тут одна птичка напела… Знаешь, кто к нашей певунье проявил совершенно определенный интерес?

— Морис Шевалье.

— Пустое, — с улыбкой отмахнулся Олег. — Пикассо уже написал ее портрет и заваливает цветами.

— А?..

— А она… Впрочем, разве это наше дело?

Показалось Степану или на самом деле в голубых глазах фашиста проступила вполне еврейская грусть? Возможно, что и не показалось, но вот его действительно вдруг снова накрыло волной раздражения. На себя, на нее, на Олега… Однако раздражение раздражением, главное было в другом, в том, о чем Матвеев никому даже намекнуть не мог.