Башня вавилонская

Это — тоже потом было — после десятка эпитетов и лестных характеристик, которые подняли бы не только расслабленного, но и Лазаря заставили бы подскочить и начать стыдливо суетиться по хозяйству. На нелепое щенячье «Но как?..» — «А вот так. Побудешь для разнообразия сволочью на деле. Запомнишь, может быть, не понравится. Выбирай, перед кем…»

Пугала, наверное, простота и очевидность выбора. Легкость. Предать жену и Франческо, и мистера Грина, и всех остальных, и эту, уже его страну — или господина полковника Морана. Такой несложный выбор, такой соблазнительный. Такой… подлый.

Оказывается, он так гордился безупречностью по отношению к тем, кого воплощал Моран. И дева уж готова была броситься с высокой башни, лишь бы сохранить невинность.

— Ты дурак и меня не слушаешь. Перестань рыдать и подумай, что было бы. Мне видно, почему тебе не видно? Ну заткнулся бы ты, но твое личное дело изъято уже, и его не подделаешь. И свидетелей того, как тебя ломали — весь факультет. Два. Их как заткнуть? А если они все тоже заткнутся, ну вдруг… ты представляешь, что начнется?

— Там хуже. Там все настолько хуже — нет, лучше бы я днем застрелился, насколько. — Истерика осталась далеко и казалась прошедшей бесследно, он даже мог шутить о ней. А вот об очередном приступе вопиющего непрофессионализма — пока не получалось. — Потому что угадай кто угадай кому несколько лет подряд выдавал ценные и начисто незаконные указания по учащимся. Это еще проверить надо, но Моран так сказал. А все мы, и не только мы, помним, где состоит этот кто, и он же засветился как распоследний кто.

— Какая что завела нас в этот лес? — хихикает жена.

— Скорее, какая что будет нас отсюда вылезать. Потому что замолчу я или нет, если Моран не уймется, расследование будет все равно. На любом расследовании, — Максим сдвигается, садится боком, так, чтобы чувствовать живое, настоящее существо рядом. — синьор Антонио всплывет первым и кверху брюхом: он надавал Морану слишком много советов. А с ним и за ним брюхом кверху всплывет Сообщество и весь Антикризисный комитет. Еще расследование покажет, каковы были эти методы и что они давали… я-то ничего такого не замечал, я думал, что система правильная. Но выпускники за последние десять лет все почти живы, работают, карьеру многие сделали…

Кейс задумывается, прикрывает глаза.

— Никто же уже не докажет, что Антонио действовал от имени Антонио. Твоих однокашников через одного перережут без допроса. Просто потому что. На всякий случай. А если бы ты заткнулся, то… — Кейс резко скрещивает пальцы обеих рук. — Лояльность, сечешь? Ты уж лучше протестуй, пожалуйста. Погромче. Мне это место дорого как семейная реликвия, а тут его потравят как осиное гнездо.

Максим кивает… так плохо и так отвратительно.

— О чем он думал, когда звонил мне?

Кейс наклоняет и выворачивает голову как выпь, чтобы посмотреть ему в лицо.

— О том, что ты был хорошей марионеткой, а теперь сломался. Наверняка. А больше ни о чем.

Троих ярко выраженных «лояльных» студентов — мальчика с Карибов, его приятеля и их одногруппницы, — оказалось, опять же, более чем достаточно для первого впечатления, и впечатление это было ошеломляющим. Во всех троих в избытке хватало того же интеллектуального высокомерия, что уже неприятно поразило Анаит; но хуже, много хуже того — под слоем снобизма обнаружились глубочайшая неуверенность в собственной этической состоятельности, жажда морального водительства и наставничества. Несамостоятельность, убежденность в человеческой неполноценности… опирающаяся как раз на то самое интеллектуальное превосходство. Они словно бы впитали вместе со знаниями свою ущербность, ограниченность в нравственном отношении, возвели ее в разряд непререкаемых истин.

Впрочем, отвратительное личное впечатление довольно быстро было с лихвой перекрыто тем, что троица сообщила в ответ на вопрос «почему не видно первокурсников».

Звучало-то все довольно безобидно. Закончившие в свое время «установочный интенсив» молодые люди относились к нему со знакомой любому педагогу смесью гордости и напускного равнодушия: так дети, успешно прошедшие через ритуалы приема в коллектив, отзываются о ритуале и тех, кому еще только предстоит испытание. Разве что эти дети еще и неплохо представляли себе, что с ними делали и зачем — а потому гордились собой несколько больше, чем обычно.

Трехмесячный интенсивный курс, необходимый для дальнейшего обучения, включал в себя решительно все — от скорочтения до медитационных практик, — и проходящих отсекали от любой внешней информации. Восемнадцатичасовой ежедневный практикум, расписанный по минутам и битком набитый всем, и физическими упражнениями, и аудиокурсами, без отдыха, но с оздоровительными процедурами типа электросна.

— Идешь себе на тренажере, а в ушах языковой курс, а перед носом учебник — и через неделю уже думаешь, что год прошел, и что ты вообще тут родился.

— Как меня глючило! — восторженно дополняет курносая девочка. — Смотришь на белую стенку, а по ней уравнения бегут…

— А сколько заваливает? — спросила Анаит.

— Не знаю, — ответил карибский мальчик. — Ходили слухи, что каждый второй или больше.

Ходили, значит, кто-то запускал. На практике отчисление с первого курса составляло вполне обычные 5–8 процентов, потому что основной отсев, естественно, шел при поступлении. Но, разумеется, слухи прибавляли первокурсникам значимости и уверенности в себе.

Тут, впрочем, и выпускники были искренне уверены, что неудачных старшекурсников тихо ликвидируют. В новгородский филиал вместе с этологами можно было посылать фольклористов. На практику, для сбора материала. «Современный городской фольклор спецслужб и профильных учебных заведений». На целый ряд диссертаций материала хватит…

Например «Изменения в образе трикстера на материале историй о Максиме Щербине». И интонационный рисунок записать обязательно. Нисходящие и восходящие. Возмущение. Восхищение. Такое чудовище было… Странно, что с ним за время учебы ничего не случилось, по всем правилам должно было. Аллергия какая-нибудь или еще что-то естественное. Может, за талант пожалели. А может кто такого и заказал. Но «безопасника» из Щербины так и не получилось, что ж это за сотрудник службы, которого любой житель планеты теперь знает в лицо? Ну зато он в политике преуспел.

Политика, судя по тем же интонациям, была делом неправильным. Туда попадали только плохие мальчики и девочки. С ума сойти.

Кстати, вы про «поправки Щербины» слышали? Это к университетскому кодексу поправки — так нарушить, чтобы тебе ничего не было, а кодекс задним числом отредактировали. Именная поправка теперь вроде ордена, их с дюжину уже набежало. Вот, например, Сидоров, да не тот, который…

На Анаит вылили еще одну лохань негодования с отчетливым проблеском восхищения: некто Сидоров, некто Янда и некто Такахаси, местные завзятые отщепенцы, негодяи и нарушители, которых почему-то не выгоняли вон — в очередной раз почему-то не выгоняли, отметила для себя инспектор, — тоже внесли свой посильный вклад в тестирование кодекса, правил внутреннего распорядка и терпения администрации.

Вот некто Векшё троице не вспомнился. «А кто это?».

А милая парочка из Александрии упомянута не была. Вообще. Как будто и не сидели они вдвоем во главе стола, как византийская геральдическая птица. Умные дети. В любом случае — умные. И уже калеки, как все они тут.

Хорошо, что полковник Моран не мог заглянуть сейчас в глаза Анаит. Он бы понял, как называется тот цветок, который он впустил в свое логово. Росянка.

Дьявол живет в деталях. В зелени садов, прирученном ветре, открытой нараспашку внешней двери химлаборатории… такие есть в каждом общежитии и первым курсам туда можно только со старшими, а всем остальным — когда захочется. Но двери не запираются. Аккуратные двери с удобными теплыми ручками. Резьбу хочется погладить. И почувствовать как весь дом устраивается вокруг тебя, как большое, уютное ручное животное.