Абсолютная альтернатива

Начавшись с ничтожного выстрела проклятого Гаврилы Принципа, Великая бойня всколыхнула, взметнула ввысь и обрушила фундаменты государств. Никто из тех, кто поставил на пламя этот мгновенно вскипевший котел из крови и человеческой муки, даже понятия не имел, насколько жестоким окажется урок противостояния.

Причины и поводы для войны казались теперь не стоящими даже тысячной доли потерь, понесенных сражающимися державами. Как многоглавое чудовище, Великая Война пожирала детей человеческих в Атлантике и на Кавказе, в джунглях Танганьики и в Намибийской пустыне, в австрийской Галиции и во французском Эльзасе, в песчаной Месопотамии и в продуваемой ветрами Элладе, и даже в желтых водах Циндао, — война вгрызалась в людскую плоть. Никто не знал три года назад, в немыслимо далеком сейчас одна тысяча девятьсот четырнадцатом, неприметном за вуалью всеобщего процветания и окутанном столь сладким ныне, дурманящим ароматом мира, что война сгрызет десять миллионов человеческих жизней и двадцать два миллиона оставит изломанными инвалидами. Неужели стоила Лотарингия этих жизней? Неужели стоила этих жизней австрийская гегемония на Балканах? Или лавры Англии как мастерской мира и хозяйки морей? Или наивная помощь русских своим братьям-славянам?

Нет. Разумеется, нет!

Однако не это стало самым отвратительным результатом. Громыхающему пироксилином чудовищу служили пищей не только людские жизни. Война пожирала больше — самые основы Цивилизации.

Именно мировая война, а вовсе не «призрак революции» знаменовал собой крушение старого Европейского миропорядка — его лидерства и его превосходства. Крушения, от которого великий континент не оправится уже никогда.

Европа рыцарей и древней аристократии, где, несмотря на лживое «свободомыслие» и «распущенность нравов», оставались живы представления о верности и чести, канул в небытие. После Великой Войны стало возможным то, что до нее считалось немыслимым: политические чистки и пропаганда, всесилие тайных служб и концентрационные лагеря, массовые казни и этнический геноцид. Скоро все это станет нормой. Ну а пока…

Пока никто не знал и другого: к ногам великого противостояния рухнут четыре великие империи, доставшиеся Европе от ее славного прошлого, — Оттоманская и Австрийская, Германия и Россия. Цвет и слава минувших столетий!

Я с ужасом перечитывал строки, перелистывая одну виртуальную страницу за другой. Энциклопедия Каина подтверждала — Россия станет только первой из падших Империй. Всего через семь дней огромную страну, сравнимую по территории с континентами, физически почти уничтожат. Миг этого грандиозного краха приближался ко мне с каждым скрипом моей кареты. Я читал, вспоминал то, что мне было известно о России и революции раньше, до воскрешения. Запоминал, уточнял, все более и более погружаясь в мрачную атмосферу окружающего меня зловещего мироздания…

Наш путь от ворот Эрмитажа через заснеженный город, без конвоя сопровождения и без сановников свиты, как оказалось, влек экипаж к простой цели. Два дня назад совершенно неожиданно из отпуска вернулся руководитель русского Генерального штаба генерал Алексеев и сообщил, что я (вернее, царь Николай, разумеется) необходим ему в Ставке, дабы переговорить «по совершенно неотложным вопросам». Ох уж эти вопросы, которые невозможно решить без монарха и нет возможности отложить!

Война есть война. Алексеев, будучи начальником Штаба и фактическим Верховным Главнокомандующим — не по должности, но по факту, имел право требовать от царя почти что угодно.

Его телеграмма, собственно, была первой, которую я прочитал в новом мире.

Первый вечер после «высадки» промчался стремительно и сумбурно. Очнувшись в императорской спальне, я встретил за дверью Каина в теле министра Двора. Лже-Фредерикс коротко посвятил меня в курс, объяснив, что наше перемещение удалось и мы немедленно приступаем к осуществлению задуманных им исправлений. Дата прибытия поразила меня, ведь я искренне полагал, что мы попали на самый стык двух столетий — где-то в год 1899-й, 1900-й или в 1901-й. При чем тут февраль семнадцатого, я решительно не понимал. Неспешно Каин пояснил мне, что именно этот год, а вовсе не придуманная людьми глупая календарная дата является истинным рубежом, на котором завершился век девятнадцатый с его отголосками благородного Средневековья и начался изуродованный технологиями двадцатый.

Далее Каин-Фредерикс помог мне одеться, незаметно ознакомил с прочими, снующими вокруг царедворцами и удалился по своим «божественным» нуждам. Следующие четыре часа прошли в одиночестве — словно во сне. Я привыкал к своему новому телу и состоянию, ежеминутно пытаясь избежать разоблачительных ситуаций. Один час ушел на шапочное знакомство с Семьей. К моему удивлению, у императора Николая оказалось четыре прелестных дочери, маленький сын и любящая жена. Они беседовали и шалили, что-то шептали мне на ухо, о чем-то просили, хвалили и укоряли, обнимали меня, называя глупым словом «Папа».

Пытаясь ускользнуть от нелепостей, почти неизбежных в подобной удивительной ситуации, я постарался сбежать из личных покоев как можно быстрей. И действительно — от конфузов с Семьей защитили государственные дела. Сменив персидский халат на строгую военную форму, я прошел в кабинет в другой половине Дворца, где принял текущие доклады русских министров.

Слушать отчеты оказалось несложно — достаточно было состроить суровую мину и что-то коротко спрашивать или мудро кивать. Как ни странно, на лицах министров я не увидел при этом ни тени сомнения, было видно, что подобное поведение государя — как совершенно несведущего в делах страны человека — являлось для них привычным.

Докладов на первый вечер было назначено два.

Первым явился некто Беляев, как оказалось, мой военный министр. Он сообщил, что начальник генерального Штаба генерал-адъютант Алексеев, срочно вызывает меня в Могилев.

Мне в руки передали ту самую первую телеграмму. В спешке или растерянности, я не обратил на нее внимания. Первый министр правительства, которого я опять же впервые увидел в новой императорской ипостаси, интересовал меня больше принесенной им непонятной бумаги. Министр производил печальное впечатление. Беляев совершенно не походил на руководителя могучего военного ведомства во время жестокой войны. Скорее он напоминал повадками хорошего секретаря, толкового, но не способного принимать самостоятельных решений. Спустя минут десять, не дождавшись от меня интереса, Беляев откланялся и ушел.

Вторым явился более занятный субъект — некий господин Протопопов, мой министр внутренних дел. Высокий импозантный мужчина, со щегольскими усами и несколько нервной манерой ведения разговора, этот розовощекий хлыщ произвел на меня впечатление совершенно обратное «беляевскому». Если первый казался образцом исполнительности при полном отсутствии ума и инициативы, то второй являлся весьма деятельным и грамотным малым, вот только качеством преданности совершенно не обладал. Протопопов почти не слушал меня (меня, Императора!), подобострастно кивал, бросался велеречивыми верноподданнейшими оборотами, однако полностью игнорировал задаваемые вопросы. Вглядываясь в черты его лица, довольно пухлого, несмотря на его стройную фигуру, я спрашивал себя, обращаясь одновременно и к своему носителю Николаю: неужели это действительно министр внутренних дел в стране, балансирующей на самом краю революции? Работа с кадрами, очевидно, была поставлена Николаем Вторым ни к черту.

Все же, в отличие от Беляева, Протопопов хотя бы владел информацией о текущей обстановке в Империи. Когда я сообщил ему о телеграмме Генерального Штаба, переданной военным министром десять минут назад, Протопопов взорвался словесным потоком. По словам министра внутренних дел, в Петербурге в ближайшее время не следовало ожидать чего-то особенного. Социалисты вроде Ульянова-Ленина или Троцкого были разогнаны жандармерией и прятались либо за границей, либо слишком далеко от столицы и угрозы для государственных устоев не представляли. С терроризмом было покончено решительными мерами военно-полевых судов еще при Столыпине, и о страшном времени, имевшем место несколько лет назад, когда бомбы взрывались в подъездах жилых домов, а министров правительства стреляли в театрах из револьвера, никто не вспоминал.