Западня. Шельф

А вот с дедом поговорить можно, решила Лиза. Он хотя бы не кричит.

Дед сидел за кухонным столом, читал газету и почему-то грыз дужку очков. Лиза подергала его за рукав.

— Угу, — откликнулся дед, — чего тебе?

— Деда, у меня глаза...

— Угу. Бабушке скажи.

— Ну, деда! — она снова дернула его за рукав и отвела челку, чтобы лучше было видно. Дед прикусил дужку очков так, что она сломалась, и зашелестел газетой. Лиза вздохнула.

— Что такое «гэкэчэпэ»? — спросила она, заглядывая через плечо. Газета выглядела странно: текст крошечный, убористый, а заголовки — громадные, чуть ли не на пол-листа.

— Ох, не знаю, Лизок, ох, не знаю, — пробормотал дед как-то растерянно. — Сходи лучше погулять.

— Что-то случилось? — спросила Лиза. — Что-то ведь случилось, правда? И с мамой, и с папой, и вообще...

Дед, наконец, оторвался от газеты, скользнул взглядом поверх ее головы. Как папа тогда, в том единственном разговоре о Никите. Что-то ненормально, поняла Лиза; и, наверное, ненормально что-то именно с ней.

— Все нормально, — сказал дед. — Все нормально, понятно? Будь хорошей девочкой, иди, не мешай.

Лиза тихо вышла из кухни.

— Ужасно, когда с тобой не хотят разговаривать, — пробормотала она.

— Ну, ты же им все время мешаешь, — ответил Никита, и Лиза судорожно вздохнула. — Давай лучше в самолет поиграем.

— Чур, я — стюардесса! — быстро сказала Лиза и принялась рассаживать вдоль дивана игрушки.

Глава 3. Лизу загоняют в угол

Лизу загоняют в угол

Мокрый ноябрьский ветер нес желтые листья и мелкий мусор; кроны пирамидальных тополей походили на огромные кисти, красящие небо в оттенки серого. Лиза, пригибаясь под моросью и оскальзываясь на мокрой тропинке, бежала из школы. Серебристый воробушек, спрятанный под школьной формой, уже привычно холодил кожу: Лиза воспринимала его как волшебную нетающую льдинку, хрусткую и узорчатую, чудесное напоминание о холодном Черноводске. Там уже была зима, настоящая зима, и тропинка из дома до школы идет между сугробами выше человеческого роста. Девчонки роют в них пещеры; можно принести туда свечи — и будет тепло, как в настоящей комнате, и желтые лучи огня станут отражаться от снега, а сверху — просачиваться дневной свет, ярко-голубой, как крыло сойки.

А здесь, на юге, все еще была осень. Жирная черная земля перемазала туфли; гольфы совсем забрызгало грязью, и несколько капель долетело даже до белого фартука. Бант Лиза сорвала и запихала в портфель сразу после линейки, и теперь мокрые волосы липли к лицу, а совсем уж отросшая челка, вытянувшаяся от влаги, мешала смотреть по сторонам. Впереди были осенние каникулы, но радости Лиза не чувствовала.

Странное это было время. Будто в самом воздухе была разлита какая-то смутная тревога; все будто выжидали чего-то, но где-то на окраинах, на периферии Лизиного мира уже закипало, заваривалось что-то новое. Внезапно подорожал хлеб; чтобы купит молоко и кефир, надо было вставать в шесть утра и выстаивать огромную очередь. Лицо Фатимкиного отца стало еще толще и настороженнее, и, проходя по двору, он озирался так, будто ждал, что его вот-вот укусят. По вечерам над дворами плыл низкий голос Цоя — все взахлеб слушали последний, посмертный альбом, и даже девчонки, морщившие носы от всего, кроме «Ласкового мая», распевали на переменах «Кукушку». Странное это было время.

Идти домой Лиза не собиралась. Она обязана была приходить в квартиру не позже восьми — и приходила минута в минуту, не раньше. Уроки можно было сделать и вечером, когда, как ни крутись, приходилось возвращаться — иначе бабушка отправлялась на поиски. Днем Лиза приходила домой только когда знала, что в квартире никого нет. Такое иногда случалось — бабушка отправлялась в гости, а дед тут же шел к магазину, где стояла огромная бочка с надписью «Пиво», рядом с которой всегда шевелилась и гудела длинная очередь. Тогда Лиза проскальзывала в квартиру и с бутербродом в одной руке и книжкой в другой заваливалась на диван. Это было счастье, — но выпадало оно редко. Обычно Лиза отсиживалась в беседке за домом — днем она пустовала, и только вечером туда приходили взрослые ребята с магнитофоном, а то и с гитарой; тогда Лизу прогоняли, и она плелась домой.

Жить с бабушкой и дедом и одновременно учиться в школе оказалось вовсе не так весело, как приезжать к ним на лето. Ребята, с которыми она дружила во дворе, тоже были приезжими; в конце августа она с ужасом смотрела, как они один за другим разъезжаются по домам. А папа все не появлялся. Пару раз звонила мама, разговаривала с Лизой все тем же страшным, ломким, мертвым голосом, говорила, что папа задерживается, что полевые работы затянулись, что Черноводск сейчас — неподходящее место для детей... Нипочему, просто — неподходящее. Ешь фрукты, слушайся бабушку. Ругается? Веди себя хорошо и не приставай с глупыми вопросами, тогда не будет ругаться... Подожди немного. Мы тоже скучаем. Подожди.

И сердитые перешептывания деда с бабкой, когда они думали, что Лиза их не слышит. Черноводск — неподходящее место для детей, говорили взрослые, и Лиза подозревала, что догадывается, что они имеют в виду.

Кажется, это было в конце мая — снег почти сошел, и коротенькая зеленая травка, проросшая вдоль теплотрассы, первые одуванчики, куски чистого сухого асфальта рождали ощущение пронзительного, ликующего счастья. Тротуар перед подъездом расчертили на классики, прыгали по очереди, болтали ногами, сидя на лавочке. Кто-то притащил пакет черемши — они грызли крупные зеленые листья, морщась от острого чесночного вкуса. Была как раз Лизина очередь прыгать, когда к подъезду подошли двое пацанов — одного Лиза знала, он жил в соседнем подъезде; второй был незнакомый. Пацаны встали напротив лавочки и, тихо переговариваясь, начали пихаться локтями, подталкивая друг друга к стайке насторожившихся девчонок. «Ты давай», — услышала Лиза; «Нет, ты». Наконец тот, который жил в соседнем подъезде, выступил вперед. Он сунул руки в карманы, лихо сплюнул и спросил:

— Девчонки, хотите на мертвеца посмотреть?

— Настоящего? — спросила Наташа, старшая из девочек.

— Конечно, настоящего, — презрительно ответил он. — Пойдете?

Пошли все — никому из девочек не хотелось, чтоб ее посчитали трусливой. Их пятиэтажка образовывала северо-восточный угол города; за ней проходила дорога, ведущая вдоль всего Черноводска, мимо Собачьего поселка через сопки на восток, к морю. Они какое-то время бежали — дорога хорошо просматривалась из окон, и никому не хотелось, чтобы их случайно засекли. Выбежав, наконец, из зоны видимости, сбавили шаг и пошли тесной гурьбой, разбрызгивая рыжую грязь в лужах, — стайка детей в разноцветных болоньевых курточках, в резиновых сапожках и кедах. Летом обочины дороги густо зарастали высокой пижмой и полынью, но сейчас из мокрой земли торчали лишь мертвые сухие стебли, забрызганные красной глиной. Они прошли метров двести, когда один из пацанов остановился.

— Здесь, — сказал он и перепрыгнул через узкую придорожную канаву, воду в которой покрывали пятна нефти. Из сухостоя с воплями взлетели несколько чаек; из клюва одной из них свисало что-то темное. Мальчик многозначительно оглянулся. «Не надо!» — хотела крикнуть Лиза, но он уже медленно раздвинул серые стебли.

Поначалу Лизе показалось, что она видит всего лишь груду тряпок, мозг отказывался пропускать в сознание то, что воспринимал. Лицо мертвеца было белым и одутловатым, покрытым темными пятнами, и белым был глаз, а на месте другого чернела яма. Почерневшие губы были растянуты, обнажая желтоватые зубы. Дубленка распахнута, и из-под нее выглядывало что-то багрово-черное. Длинное. Покрытое слизью. Грязная пакля волос закрывала часть лица, но открывала ухо — темное, распухшее ухо, в котором ярко блестела сережка. Лиза видела такие сережки — маленькие гвоздики с розовыми стразами продавались в коммерческом магазине на улице Маркса. От них невозможно было отвести глаза.