Аргентина: Крабат

«Когда мы впервые встретились, ты была голая, с синяком на левом боку, и от тебя скверно пахло». Неудачливой эмигрантке из портового Гамбурга было тогда пятнадцать...

Ее никто ни в чем не подозревал, но женщина понимала, что обезображенный мертвец может ступить на парижский тротуар в любую секунду. Прямо сейчас!

Она вздрогнула, сжала кулаки в карманах. Пусть приходит. Она готова

Раз!..

А дальше — самое простое и вероятное: конкуренты, которых за эти годы босс успел порядком раздраконить. «Военная тревога » принесла доход очень многим, но львиную долю отрезала себе «Структура». Значит, можно ждать чего угодно, вплоть до очереди из автомата «Томсон». Традиции славного города Чикаго успешно приживались в Париже подобно пырею на ухоженной грядке. Уберечься трудно, но можно, особенно если не проявлять излишнюю храбрость. Конкуренты даже полезны, именно на них, кровожадных и завистливых, следует спихнуть исчезновение несговорчивого босса.

А еще она сама неплохо стреляет. Если что, не промахнется.

Два!

Цеппелин исчез, оставив небо пустым, но где-то совсем неподалеку продолжали жужжать шершни-моторы. Значит, еще вернется. Страх не так легко прогнать...

Гертруда... Разум был бессилен, хотя женщина понимала, что среди швейцарских гор безопаснее, чем в беспокойной Франции. Несколько раз она порывалась послать телеграмму мальчишке, чтобы бросал все и ехал с Гердой прямо сюда, в Париж. Пусть дочь будет здесь, рядом с нею, а не в пугающем далеке. Она бы виделась с девочкой каждый вечер, урвала бы полдня и прошлась бы вместе с нею по самым дорогим магазинам (с охраной! да-да, обязательно с охраной!). У женщины был даже приготовлен сюрприз, открытый чек в знаменитом книжном клубе «Shakespeare & Сo». То-то бы у Гертруды глаза разбежались!..

Телеграмму посылать не стала, проявила характер. Еще несколько дней, всего несколько. Даже если вопреки всем прогнозам вермахт перейдет швейцарскую границу, бояться нечего, в ее коллекции паспортов есть и германский...

Три...

Шершни загудели прямо над головой, низко, басовито. Вот она! Серебристый корпус, черные свастики на стабилизаторах, острый хищный нос. «OLYMPIA»... Горячие головы предлагали поднять в воздух истребители, но на самом-самом верху рассудили в духе учения «чань». Улетит же она когда-нибудь!

Не улетает...

Пальцы в карманах пальто заледенели. «Раз-два-три» не помогло. Что-то женщина не учла, не продумала. Опасность была где-то рядом, кружила, подбиралась все ближе. Незримый, беззвучный цеппелин, несущий гибель...

Парижский вечер рассыпался маленькими дрожащими огоньками. Черная река, неприкаянные души.

***

А над ледяной вершиной Эйгера бушевали ветры. Острый пик исчез за густой завесой туч, словно старый Огр утомился породившим его в незапамятные дни миром. Туман полз по ущельям, камни срывались с круч и катились вниз, снег на склонах твердел, превращаясь в ледяной острый наст. Северная стена нависла над долиной тяжелой темной тенью. Черные скалы, серые осыпи.

Эйгер спал, но спал очень чутко, готовый в любой миг пробудиться и открыть тяжелые веки глаз-пропастей. Огр вовсе не устал, напротив. Ветер, туман и тучи придали ему сил, и старый великан был готов встретить каждого, кто посмеет ступить на неприступный Норванд. Вечер неспешно сменялся ночью, темный горный силуэт густел, раздавался вширь и ввысь, закрывая от людских глаз первые робкие звезды.

Ветер стих с последним лучом заката. Тишина, глухая и стылая, сползла со склонов, укрывая долину своим нестойким пологом.

День умер. Пришла Мать-Тьма.

***

— Уходи, Хинтерштойсер! На Эйгер, на свою Стену, куда хочешь. Тебя все равно не удержать. Я могла бы сделать укол и успокоить глупого мальчишку, уложить в кровать, укрыть теплым одеялом. Но тогда бы ты проклял меня, Андреас. Лучше я прокляну себя сама. У нашего с тобой фильма скверный сценарист. Нетронутый снег — и пустое небо, снимать нечего и некого. Но я отобью у тебя охоту умирать, Хинтерштойсер! Ты не железный и не каменный, мальчик, ты живой, теплый... У женщины случаются такие дни, когда ей достаточно легкого ветерка, чтобы завязать узелок — мужчине на память. Сегодня именно этот день, мой маленький Андреас. Ручаться не могу, но... скорее всего. Молчи! Убирайся! И не смей оглядываться — плохая примета!..

6

После полуночи облака разошлись, над Эйгером горели звезды, но свет их был слишком слаб, чтобы сделать призрачное явным. Тени — скалы, деревья — тени, треугольные тени спящих палаток.

Два призрака — тени среди теней.

— Готов?

— Как Квекс из гитлерюгенда[ 78].

Луч фонаря вспыхивает внезапно, высвечивая циферблат старых часов «Helvetia». Десять минут третьего.

Фонарь гаснет...

— Идем тихо, будто в разведку. Незачем народ смущать. Чезаре и Джакомо помочалят с рассветом, «Эскадрилья» с австрийцами — еще позже. Несколько часов форы не помешают. А если узнают о нас, догонять бросятся, а оно надо? И не вздумай, Андреас, песни петь. Знаю, что традиция, но — не сейчас. К Красному Зеркалу поднимемся, там и орать будешь. И шепотом тоже нельзя.

Призраки поправляют куртки, лямки рюкзаков, узлы на шнурках тяжелых горных ботинок.

— Все, пошли!..

Уходят беззвучно, как и положено призракам. И так же беззвучно шевелятся губы одного из них, повторяя знакомые слова. «Среди туманных гор, среди холодных скал, где на вершинах дремлют облака...»

Исчезли. Мать-Тьма укрыла их. Но внезапно налетевший ветер нарушил стылую тишину. Качнул деревья, хлопнул брезентом палаток, зашумел, набирая голос. И наконец ударил, звонко и чисто.

7

Марек Шадов вошел в гостиничный номер, даже половицей не скрипнув. Таковой не оказалось, прочные доски пола покрывал густой ковровый ворс, гасивший звук шагов. Дверные петли смазаны, каждое движение рассчитано. От порога сразу к вешалке. Шляпу — на крючок, пиджак расстегнуть, снять, перекинуть через руку. Дверь ванной — направо...

И тихо, тихо, тихо...

Так он и сделал, но добрался только до вешалки. Из темноты послышался сухой резкий щелчок, и тут же загорелась лампа — маленькое бра над кроватью у окна.

— Половина третьего, — сообщила Герда, закуривая. Присмотрелась, даже глаза протерла.

— Ты что, Кай... выпил?

Пиджак Марек все-таки снял и на руку набросил. Прошел через комнату — прямо к балконной двери, за которой густилась тьма.

— Нет.

Сообразив, что прозвучало как-то не так, обернулся. Девочка сидела, прислонившись спиной к стене, сигарета в руке, взгляд — не на него, даже не насквозь, а в себя, в самую глубину. Неизвестно откуда взявшаяся пепельница на прикроватной тумбочке полна окурков. Мужчина понял — не спала. Подумал, полез в карман пиджака, сначала в левый, после в правый. Отыскав нужное, сжал в руке. Теперь можно и подойти.

— Подарок.

На то, что лежало в ладони, девочка взглянула неохотно. Потом присмотрелась, убрала подальше сигарету.

— Это...

— Просто камешек, — констатировал Марек. — Я не геолог, захочешь, потом сама определишь. Бери!

Взяла — двумя пальцами, осторожно. Поднесла к глазам, прищурилась: