Мы всякую жалость оставим в бою…

Мы проходим по улице дальше и наконец я вижу подходящий дом. Большой двор, в который можно поставить наш ЛК, чистенькое крыльцо.

— Пойдемте-ка, взглянем, — говорю я, и мы направляемся в дом.

Дверь не открывают, несмотря на наш весьма громкий стук. Наконец Колыбанов не выдерживает и, разбив окно в подвале, исчезает в доме. Мы втроем ждем на крыльце.

Внезапно в доме звучат несколько коротких очередей. Я мгновенно выхватываю «Лахти» и, не заботясь о целости дверей (моего наводчика убивают, а я тут буду двери жалеть?), трижды стреляю в замок. Семенчук резким ударом ноги выбивает дверь, и мы врываемся внутрь. Полутемная прихожая пуста, но на втором этаже, куда ведет широкая лестница, слышны ругань и возня.

— Семенчук! Отдай мне автомат и живо за теми гуленами!

Башнер, быстро оценив обстановку, вручает мне ППД и уносится за подмогой. Я осторожно понимаюсь на второй этаж. В полутемном коридоре никого, но из-за дверей одной комнаты явственно слышно пыхтение и ругательства Зиновия. Распахнув дверь я замираю от увиденного. На полу валяется охотничья двустволка и какой-то старинный пистолет. Рядом с ними на полу же сидит пожилой человек и держится за челюсть. Около него сжалась девица в темной накидке, а чуть подальше валяется еще один мужчина. Напротив, на большом венецианском стуле черного дерева, восседает Колыбанов. Левой рукой он зажимает плечо, а правой направляет на пленников автомат. Увидев меня, он облегченно вздыхает:

— Слава Богу, господин подполковник, это Вы. А то тут эти лягушки стрелять вздумали…

Внизу раздается топот ног и в комнату врывается Семенчук в сопровождении четверых мотострелков. Они с интересом разглядывают открывшуюся их взорам картину и, наконец, один из них говорит:

— Ну, и чего было звать, от дела отвлекать, — это Семенчуку. И уже мне, другим тоном: — Господин подполковник, если мы не нужны, то разрешите идти? А то врываются, от дела отрывают…

Мотострелки с шумом уходят.

— Убрать! — командую я, показывая на сидящих, а сам отправляюсь в экскурсию по дому. Ого! Домик-то не из бедных будет. На стенах — вполне приличные картины, в шкафу — серебро, старый фарфор. Это мы удачно зашли. Так, часики… Господи помилуй, да не ужели? Нет, ошибки быть не может, вот и фамилия. Часы, мало того, что золотые, так еще и изготовлены Бомарше. Сыном или отцом — не важно. Нет, право же, какой интересный дом. Я выпускаю Танкиста:

— Иди, дружок, погуляй. Посмотри что тут где.

Танкист деловито пускается на осмотр нового дома. Я присаживаюсь в кресло, и размышляю: где в этом доме коньяк, чтобы обмыть такую находку…

Должно быть, я задремал, потому что в сознание вдруг врывается гомон громко ругающихся голосов. Я подхожу к окну, отдергиваю тяжелую портьеру. На улице какая-то возня: танкисты что-то тащат по земле. Внезапно они расходятся, и я вижу лежащего мужчину. Семенчук со злостью бьет его ногой. Кроме него и Колыбанова участвует еще человек пять танкистов. По-моему, они из роты Тучкова. Внезапно один из них наклоняется и начинает сдирать с этого человека брюки. Остальные, нагнувшись, следят за этим процессом. Так! Это что это они удумали?! Это мне что ж, с бригад-иерархом объясняться, по поводу содомии?!

Я бегом бросаюсь вниз. Выскочив на улицу, громко ору:

— Отставить! Отставить, мать вашу! В лагерь захотелось?!

Они моментально выпрямляются. Перун-милостивец, это надо же так ошибиться. Да им же просто лень было писать табличку «еврей», вот и решили продемонстрировать, так сказать, наглядно — кто таков. Вон уже и петелька на фонаре ждёт. Я машу рукой: играйтесь, если еще не наигрались.

Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Франция

Наше авиакрыло брошено на помощь экспедиционному корпусу и французским союзникам. Драка идёт нешуточная. Мы практически круглые сутки находимся в воздухе, но союзники дерутся с такой яростью, что игра идёт, как говорят футболисты, в одни ворота. Да и превосходство в технике сказывается. Вроде бы по очертаниям те же аппараты, с которыми мы встречались в Китае и Норвегии, а начинка совсем другая. Это касается прежде всего наших старых знакомых: «Ме-109» и «Хе-112». Наци поставили на них такие моторы, что машины легко переваливают за шестьсот километров в час, а по маневренности они превосходят все наши истребители. Немного ещё может сопротивляться новейший «Спитфайр», но и он очень сильно уступает русским «КиСам». Это те самые тупорылые громадины, которые растерзали нас в Норвегии. Выяснилась и причина нахальства пилота «штуки» — эти пикировщики стали изготавливать с бронированным корпусом. Русские союзники передали технологию германским партайгеноссе после того, как успешно использовали её на своих «летающих танках» «Ил-2». Одним словом, нас громят по всему фронту. Когда не вылетишь — всюду внизу пылающая техника, горы трупов, людских и лошадиных. Пылающие развалины и выжженные поля. Впрочем, я ИХ понимаю. Именно Франция больше всех настаивала на унизительном Версальском Договоре, именно она была одержима уничтожить Германию и растоптать её. Теперь «лягушатники» пожинают плоды своих стараний. Всюду огонь, смерть и разрушения. Мы пытаемся сопротивляться. Хотя сверху видно, что наземные части не «организованно перегруппировываются», как вещает Лондонское радио, а панически бегут к побережью, именно бегут, надеясь на чудо эвакуации. Наши истребители яростно дерутся, но безуспешно. Сказывается превосходящий боевой опыт врага. Каждый раз, когда мы нападаем на приотставшие, либо одиночные самолёты противника откуда-то появляются целые тучи их перехватчиков, и закономерным итогом боя является потеря нескольких машин. Мне пока везёт. Я даже сумел сбить один бомбардировщик. Хотя если честно — то просто добил. Он и так летел, как поют «янки»: на честном слове и на одном крыле. Двигатель не работал, киль повреждён. «Савойя» даже не мог маневрировать, летел по прямой, ну я и спикировал из облаков. Да и то, что это был «макаронник» помогло. Ни русские, ни немцы своих «подранков» не бросают, а наоборот запихивают внутрь строя и тянут до последнего. А этот, видно, на зенитки где-то нарвался. Так что особой моей заслуги нет. Хотя дух наших ребят это подняло сильно. Когда плёнку фотокинопулемёта проявили и показали нашим пилотам, радостных воплей было не перечесть. Ещё бы! Первый сбитый самолёт противника! Как-то и забылось, что на этого сбитого мы шестнадцать машин потеряли своих, а уж раненых сколько было отправленных в тыл, я молчу.

Нам рассказывают какие-то ужасы: якобы появились абсолютно новые машины. Скорость неимоверная, словно молния в грозу. Винта нет, и как летает — непонятно. Вооружён целой батареей пушек в носу. Если с ним встретился — считай, сразу готов. Спасает то, что их мало. Но за день спалить эскадрилью французских машин — это серьёзно. Я пока с ними не встречался, и то хорошо. Видно, не успел нагрешить сильно, иначе бы давно уже погиб…

Приказ по крылу: завтра идём прикрывать начало эвакуации. Командование всё-таки решило проявить здравый смысл и начало эвакуацию живой силы из Франции. По поводу техники — если успеют, то вывезут. Я сомневаюсь. По данным разведки танковые клинья Гудериана, расположив на острие удара русских непробиваемых чудовищ Махрова, рвутся вперёд, сметая всё на своём пути. После них остаётся только разбитая в хлам техника и бесконечные колонны пленных. Сам видел под Лаоном место боя: груды рваного железа, в которых только Пикассо может опознать танки, да горы перемешанной земли пополам с мертвецами. В самом городе полно вражеских солдат и техники. Видно стали на дневку. Веселятся гады. Думал штурмануть, да вовремя спохватился: мне наводку дали с земли, что заметили эскадрилью противника. Пришлось ноги уносить. Повезло…

Мы занимаем места в кабинах своих истребителей. Механики запускают моторы. Приказ один: любой ценой обеспечить чистое небо для эвакуации нашей пехоты. Драться до последнего патрона. На аэродром не возвращаться, идти через Ла-Манш. Сбитым так же тянуть к Проливу, где нас подберут специальные катера спасательной службы. А вот и ракета! Мотор работает ровно, я начинаю выруливать на взлётную полосу, готовясь к взлёту. ЧТО ЭТО?!! Из-за деревьев рощи, окружающей наш аэродром появляются невиданные ранее угловатые чудовища, плюющиеся огнём из множества стволов. Вырастают дымные столбы взрывов, хлещут трассеры. Взрываются стоящие ещё на стоянках самолёты. Рука автоматически утапливает сектор газа до упора, и мой «Харрикейн» срывается с места словно подстёгнутый. Вспышка! По корпусу и плоскостям барабанят камешки и песок, чувствую, как колесо шасси начинает куда-то заваливаться, но качнувшись, истребитель выравнивается и начинает набирать скорость. Прямо перед носом мелькает шерстяная верёвка трассирующей очереди. Мимо! Вперёд! Вперёд! Быстрее, ещё! Ну, давай! Истребитель трясёт на грудах земли, выброшенной из воронок, он прорезает клубы дыма от пылающих машин. Я вижу, как бегут мои товарищи и падают под пулями крупнокалиберных очередей и осколками снарядов. Мотор уже не ревёт, а тоненько верещит. Изо всех сил я тяну ручку на себя. О, чудо! Нехотя, страшно медленно он начинает подниматься в небо. Удар, треск! Нет, я лечу, лечу! Быстрее отсюда, как можно быстрее! Внизу — бойня. Короткий взгляд, брошенный вниз, открывает картину полного уничтожения. Вражеские танки крутятся по взлётной полосе, стреляя во все стороны. Часть их идёт прямо по самолётам, давя и плюща хвосты и фезюляжи. С краю десантники сгоняют уцелевших в кучу. Всё затянуто чёрным дымом пылающего авиационного бензина… Курс на Ла-Манш. Опять счастливчик. Вновь я уцелел. Не знаю, надолго ли?