Завещание Императора

— Если бы можно было вот так вот, сходу… — с сомнением сказал он.

— Что ж я, не понимаю, что ли?! — воскликнул Бурмасов. — Понимаю, экие тут материи!.. Да ты попробуй хоть как, хоть на осьмушку какую! Не совсем же дурак – что-нибудь, глядишь, да и ухвачу… — Вид у него был просительно-заискивающий, как у ребенка, который боится, что его сейчас, глядишь, выставят за дверь, не дав узреть или услышать нечто неведомое, уже зацепившее душу до корней. Лейтенанту даже стало немного жаль своего приятеля.

— Хорошо, — махнул он рукой, — попробую, как сумею… Не ручаюсь, правда, за истинность того, что скажу – не взыщи… Так, некие предположения…

— Так я ж!.. Разве ж я?!.. — От полноты чувств Бурмасов даже перекрестился (правда, рюмкой).

— Только прежде – один вопрос, — перебил фон Штраубе. — Скажи, ты в предчувствия веришь?

— Как не верить? — удивился Василий. Подумав, добавил: – Когда б не верил – может, и не сидел бы с тобой сейчас, не разговаривал, а давно уже кормил бы рыб где-то в Северной Атлантике. — Он снова перешел на шепот: – Никому прежде не говорил, а тебе – как на духу… Ты про корвет "Неустрашимый" слыхал?

— Это тот, что утонул? — вспомнил фон Штраубе.

— Он самый!.. Я ж поначалу, еще в мичманах, к нему-то как раз был приписан. В двух походах на нем побывал, уже во вкус входить начал. Тут новый поход. И даже не боевой, а так… Визит вежливости в Североамериканские Штаты. Очень даже был рад: Нового света никогда прежде не видывал, а тут, думаю, на американочек посмотреть… Только, уже перед самым походом, — вдруг муторно как-то на душе. Не объяснить. Просто ни с того ни с сего нутро холодеет, и все тут!.. Даже, клянусь тебе, не страх – другое что-то. Когда б знал, чем дело обернется, так непременно поплыл бы. Пятьсот лет Бурмасовы России верой и правдой служат – в трусах испокон никогда не числились… Нет, иное: крутит и крутит внутри, будто какая болезнь. А перед самым походом натуральный, ей-Богу, понос прошиб (не к столу, уж прости, подробность). У доктора у нашего корабельного, царство ему небесное, таблеток попросил, а он испугался – уж не зараза ли во мне какая; короче, до похода взял да и не допустил, временно списал на берег. Я и в расстройстве – что Америку не повидаю; да и стыдно – в засранцах-то ходить… Только, знаешь ли, весь этот крутеж в душе сразу вдруг сам собою как-то унялся… А три месяца проходит – узнаём: потонул наш "Неустрашимый". В шторм где-то там на рифы напоролся, всего каких-нибудь миль триста до этой самой чертовой Америки не доплыв. Ни один из команды не уцелел, храни, Господи, их души… А ты говоришь – верю ли в предчувствия! — резюмировал Бурмасов после того, как они, не чокаясь, выпили за помин. — Ну а по мелочам, — продолжал он, — тут вообще сколько хочешь! Вот знаю и все тут: нынче непременно в карты проиграюсь. С утра, бывало, на душе кошки скребут. Вечером иду играть – и точно: в пух! до последнего рубля!

— Зачем же тогда шел, коли так твердо знал? — не удержался фон Штраубе.

— Это уж, брат, из области загадок русской души, — ответил Василий с некоторой даже долей пьяного высокомерия, — тебе, брат, этого… — Однако осекся: – Только не пойму – к чему ты спросил? Я имею в виду – о предчувствиях. Думаешь – имеет какое-то касательство?..

— Сперва позволь все-таки еще один вопрос, — сказал лейтенант. — Читал, может, у Пушкина: предвестье смерти – черный человек?

Бурмасов был уже изрядно пьян. Мученически наморщил лоб, что-то припоминая.

— У Пушкина?.. Ну да, "Евгений Онегин", кажись… Да чего ты мне – с Пушкиным? Ты дело-то говори.

— Да я как раз о том, — терпеливо пояснил фон Штраубе. — У него черный человек – это для Моцарта предвестие смерти. Вот я тебя и спрашиваю: эти твои предчувствия ничем случайно не сопровождались? Какими-нибудь там видениями, например?

Глаза у Василия выпучились:

— Видение?! — выдавил он из себя. — Про него-то ты – откуда?!.. Впрочем, что я, право, — забыл, с кем имею дело? Чего спрашиваю, дурак!.. Насчет видения – правда твоя! Фамильное оно у нас, видение это… Карла с топориком…

— Карла?

— Ну да! Росточком – во, чуть повыше стола; и непременно топорик при нем… Мне бабка рассказывала… Еще до моего рождения дело было… Дед мой, полковник Бурмасов, у нее вдруг спрашивает: что это, мол, за карла у нас в Бурмасовке объявился? "Какой еще карла? Probablement, dans le rve mon ami a vu?" [81] – "Да нет, сам видал. Вчера с охоты возвращаюсь, а он – навстречу: гробы, говорит, мастерю; не надо ли кому, барин? А у самого топорик через плечо". — "Какие еще гробы? Не помирал у нас в Бурмасовке, слава Богу, никто, и своих плотников хватает". — "Да вот и я ему о том же… А потом уже думаю: что за карла такой в наших краях? Может, разбойник? Старосте наказал – всех мужиков про карлу этого поспрошать. И представь себе – ни одна душа, кроме меня, его в деревне не видела…" А случилось перед самым отбытием деда на войну, в Крыму тогда была баталия. Там-то его через два месяца гранатой и подорвало, только, говорят, воронка осталась. Холмик насыпали, а гроба даже и не понадобилось. Почему бабка после и вспомнила. Говорит: от гроба вот карлиного отказался – потому так оно, может, и вышло… Ну, что, брат, на это скажешь?

— Да ты ведь не кончил еще.

— Верно. Слушай дальше… Это уже – перед последней турецкой кампанией. Я тогда совсем мальчонкой был, мы в ту пору семьей в Москве жили… Отец как раз на войну собирался. Тут лакей вдруг докладывает – вчера, дескать, карла какой-то с топориком приходил: не от вас, мол, гроб заказывали часом?.. Отец-то мой, штабс-капитан Бурмасов, сам знаешь, как погиб. Турецкий снаряд угодил в их обоз, когда над ущельем проезжали. Так все в пропасть и сверзились, никого потом, сколько ни искали, не нашли. Тоже, как видишь, обошлось без гроба… И дед, и отец, кстати, после явления карлы, все говорят, как-то сникли оба: предчувствия всяческие самые мрачные обоих стали одолевать, — ты как раз вот о них, по-моему, о предчувствиях спрашивал… А теперь уже, слушай, моя собственная история. Как раз дня за три до отплытия "Неустрашимого" было дело. Накануне перебрал я порядочно; утром лежу у себя в комнатенке… знаешь, с сильного перебору бывает такое состояние – не поймешь, то ли сон, то ли явь, то ли вовсе помер уже… Откуда тебе знать, впрочем?.. Мне в таких случаях дамочки обычно прямо из воздуха являются, в самом что ни есть готовом виде… а тут – что за такая хреновасия! Стоит карла возле кровати, на спине горбёшник с хороший арбуз, через плечо топорик. И мелет что-то про гроб – мол, не надобен ли? Я-то был в таком, сам понимаешь, состоянии, что про тех карлов, из семейных рассказов, и не вспомнил даже; мне тогда – лишь бы он, уродец, отлип, не мерещился, не бередил сон. Сунул ему четвертак: на, Божий человек, да и ступай себе; а помирать соберусь – непременно тебя кликну. Он четвертак взял; тут же фьють – и нет его. Вот когда хмель из меня и начал-то выходить. Все вдруг мигом вспомнил – и что с отцом было, и что с дедом. Тогда-то предчувствие и заломило в душе, с той минуты и в животе сразу закрутило… Теперь думаю – одно меня только выручило: что четвертака для него не пожалел – вроде как на время откупился от карлы. А не то, может, лежал бы сейчас где-то возле Америки, на атлантическом дне. И тоже, заметь, без гроба: моряку гроб – океан. — Глаза Бурмасова еще более округлились, а шепот сделался почти вовсе неслышным. — И вот что я тебе еще скажу… — прошептал он. — Квартиренцию-то я тогда на пару с одним конногвардейским поручиком снимал, ко мне иначе не пройдешь, кроме как его комнату минуя, а он в тот раз с ночи до самого полудня с двумя другими кавалеристами у себя в комнате банчок метал. Я после у них спрашивал; так вот, все они почти трезвы были – и никакого такого карлы в глаза не видели! Ни туда, ни обратно мимо них не проходил, они бы точно заметили!.. Понимаешь – бестелеснопросочился! Вроде как твои эти… — Вдруг замер, что-то соединяя в голове. — Постой-ка, постой… — проговорил наконец. — Ты что же, хочешь сказать – всё одна компания? Твои "черные человеки"?