Граждане Рима

Уна очень устала. Оставалось еще много часов до ее свершения, и было бы безопаснее и даже мудрее проспать часть этого времени. Но она не уснула, и не только потому, что платье ее было все еще влажным и она озябла. Она выдержала ужасное головокружение, которое почувствовала на Лондонском мосту, но до конца оно так и не прошло.

Вконец закоченев, она встала, и ее посетила грустная мысль о том, что придется оставить это скрытое от чужих глаз место и что все разбросанные по Лондону тайники, чье драгоценное содержимое поддерживало ее не один год, скоро перестанут что-либо значить для нее. Он бросила пакет в мешок вместе с остальными. Уна не стала развязывать его, и без того зная, что внутри, и все еще боясь привлечь внимание воров на пути между этим местом и последней заначкой. Она направлялась туда, чтобы отказаться от своей привычки и ненадолго сложить все вместе. Она должна была быстро собраться, после того как найдет Сулиена, — если найдет, если будет «после».

Она снова пошла на восток к Темзе. Похороны закончились, и часть магазинов и закусочных уже светились огнями. Зайдя в одну из них, Уна заказала тушеную баранину в пластмассовой миске и заставила себя съесть ее. Волнение и решимость слишком сильно обуревали ее, чтобы чувствовать голод, но она понимала, что глупое тело начинает слабеть, а допустить это было нельзя.

Бледное лондонское небо понемногу темнело, пока Уна шла вдоль длинной излучины реки к докам. Она шла по бетонной дорожке у самого края воды, крепко сложив на груди руки, навстречу порывам сырого, грязного ветерка. Она увидела корморана, нырнувшего прямо из своего гнезда на швартовочном столбе в темно-зеленую воду. Тут Уна поймала себя на мысли о том, что все еще вспоминает дом в квартале лупанариев. Теперь-то ее уже хватились, но, скорей всего, думают, что с ней произошел несчастный случай — либо ее убили. Иногда такое бывало. Возможно, они уже прекратили поиски.

Она прошла мимо доков, битком набитых специями, чаем и маслом. Где-то наверху выла сирена: разгрузка судов еще не закончилась. Но солнце светило уже совсем слабо, и Уна больше не боялась, что ее заметят. Она протиснула свое худенькое тело между расшатавшимися блоками сетчатой изгороди и на минутку остановилась, глядя на реку. Это была обветшавшая пристань с разбросанными по ней искореженными клетями и пустыми бочонками. Рядом с ней припала к земле черная тень пакгауза. Уна прошла через двор и не без труда распахнула полусгнившую дверь бывшей надворной постройки. Внутри было полно разного хлама: груды старых канатов, длинные кольца пластиковых труб и обшивочный материал, пустые канистры из-под краски, и непонятно почему поверх всего этого мусора валялись погнутые двери. Уна стала пробираться вглубь, ощупью находя путь в тусклом отсвете корабельных фонарей на реке. В воздухе стоял сырой запах гнили, и внезапно она услышала сзади проворное цоканье коготков по невидимому бетонному полу. Это был ее последний и самый недавний тайник, самый удаленный от квартала лупанариев и устроенный с величайшим риском. Должно быть, она находилась от дома куда дальше, чем разрешалось. Когда она лгала в этот раз, ей казалось, что она идет по тонкому льду, и хотя, похоже, они поверили, ей все равно задали трепку. Однако, добравшись до пакгауза, она не испытала никакого удовольствия. Уна вытащила из дешевого черного рюкзака, незаметно болтавшегося у нее за плечами, кучу ненужных вещей и уставилась на нее невидящим взглядом. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем они обнаружат это, и что подумают, когда она не вернется.

Она положила голову на колени, и, пожалуй, на этот раз ей удалось немного вздремнуть; так или иначе она вздрогнула, проснувшись и вновь оказавшись в царстве темных вздыбленных очертаний и странного кисловатого запаха.

И снова пошел дождь, когда, уже намного позднее, она стремительно и деловито шагала по узкой дороге, делая вид, как будто спешит в какое-то другое место, глядя только вперед. Затем она повернула назад и прошла примерно милю на запад. Здесь постройки стояли прямо на самом краю Темзы, оттесняя вившуюся между ними улочку от воды. Военный пункт береговой охраны представлял из себя бурый приземистый домишко, с кажущейся ненадежностью притулившийся на набережной, нависая над рекой. Уна только раз окинула взглядом здание, но и этого было достаточно, чтобы запомнить квадратные запертые двери и взгромоздившуюся над ними камеру. Она не свернула с дороги, пока не решила, что теперь она — вне невидимого круга, которым камера очертила улицу.

За пунктом улица снова выходила к реке. Уна повернулась и пошла назад, держась ближе к западной глухой стене пункта, всматриваясь в поверхность воды. Она увидела, что сзади от пункта отходит длинный стальной трап, который ведет к широкой тускло освещенной пристани, где пришвартованы курносые патрульные катера и длинные тупорылые сторожевые паромы. С набережной не было видно камер, что не так уж удивительно, — единственный прямой путь к катерам вел через сам пункт. Разве что камера могла располагаться на задней стене пункта. С такого угла Уне ничего не удавалось разглядеть. Она вдохнула и на какое-то время задержала дыхание. Начиная с этого момента ей, по плану, придется иметь дело с вещами незнакомыми, и сам план, становясь все более опасным, одновременно становился все более расплывчатым. Она не знала, какой именно катер выбрать и как забраться на борт, чтобы при этом не попасться.

Но было нечто, что она могла проделать и что давало ей кое-какие дополнительные шансы. Люди в здании должны были знать, какое судно по расписанию забирает заключенных с корабля, стоящего в устье Темзы: а раз знают они, то может узнать и она. Она могла просочиться в их мысли и выудить то, что ей нужно. То, что собиралась сделать Уна, было куда труднее, чем рассказать женщине на Юлиан-сквер о ее собственных мыслях — связанная с Марком пошлая чепуха настолько очевидно лежала на поверхности, что любой мог бы о ней догадаться, — но процесс был тот же самый.

Иногда мысль случайного прохожего с лёта вторгалась в ее мозг, когтя его, как хищная птица.

Чаще это было похоже на долгое приглушенное гудение, полубессмысленный лепет, бесконечно распадающийся и вновь срастающийся в слова, пронизанный острыми иглами умысла. Это было терпимо, и усилием воли она могла заставить этот гул умолкнуть (впрочем, сегодня она на подобное не осмеливалась). Но сквозь этот гул всегда прорывались более громкие, свирепые звуки: визг и рычание, исходившие от мысленных картин, грязных и уродливых, с угрожающей яростью набухающих под покровом сдерживающего их стыда. Уна догадывалась, что подобные вещи некоторым образом необходимы или, по крайней мере, с этим ничего не поделаешь; она понимала, хотя эта мысль и была ненавистна ей, что ее собственная ледянящая проницательность — того же поля ягода, произрастает из той же мерзости запустения. Но от этого было не проще отринуть отвращение, которое временами переполняло ее. Стоило ей захотеть, а часто и помимо ее воли, она могла узнать о людях такое, чего сами они не перенесли бы.

Люди были как заросли куманики, неотчетливо шуршащие на сильном ветру, производящие постоянный слабый шум и колючие на ощупь. Иногда — но это было так трудно и так ужасно — она могла изменить направление ветра, вывернуть листья, выделить колючие ветви, чтобы изображение стало яснее.

Именно это она делала сейчас. Она стояла, прижав холодную щеку к стене пункта, и старалась представить, что ее кожа срастается с каменной поверхностью. Ее веки были полуприкрыты, так, что трещины и щербины кирпичной кладки двоились, увиденные сквозь влажные ресницы. Она улавливала доносившиеся изнутри разрозненные вспышки, перепады настроения. Там был кто-то… да, там был мужчина, старавшийся вспомнить слова песни и тосковавший по дому. Он не мог вспомнить, какое слово идет дальше — то ли «не жалеть», то ли «не скорбеть», а без этого ему никак не давалась следующая строчка, и, хотя он старался не думать об этом, обрывки песни продолжали крутиться у него в голове, жужжа, как насекомое.