Загадка Отца Сонье

Пока мы обнимались и наперебой рассказывали каждый свою одиссею, ваш покорный слуга не удосужился хорошенько пооглядеться по сторонам, хотя перво-наперво оглядеться – это одно из важнейших правил Ада, к которым я еще только-только начал приноравливаться.

— По какой статье держите путь, страдальцы? На какой срок? — спросил кто-то поблизости.

Мы все трое лишь пожали плечами и сразу ощутили на себе взгляды всего вагона – изредка сочувственные, а большей частью насмешливые. Срока, наверно, можно было и не знать – бессмысленное понятие для места, где все равно не существует времени, — но статью свою тут каждый уж точно знал. А мы не знали. И сразу (это чувствовалось по взглядам, устремленным с нар) превратились в полных придурков, которые не знают о себе самого главного. Право, было бы лучше забудь мы свои имена.

— Ну привет, фрайера бесстатейные, — лениво сказал какой-то здоровущий детина, привольно лежавший на самых дальних нарах. То было самое лучшее место во всем арестантском вагоне, ибо находилось рядом с тамбуром, откуда хоть и еле-еле, но просачивался свежий воздух.

Если бы я пригляделся, как того требуют адские правила, то сходу приметил бы, что еще двое нар близ него, несмотря на тесноту в вагоне, пустуют, никто не осмеливался на них даже присесть. Разглядел бы и татуировки на его могучих руках, обозначавших, что детина относится к числу наиболее безжалостных бесов, называемых здесь "урками" или "уркаганами". Для таких же уркаганов наверняка были, скажем так, забронированы и нары по соседству с ним. Но главное – я сразу же увидел бы его глаза, презрительно сощуренные, вроде бы насмешливые, но изглуби недобрые глаза беса, чувствующего себя здесь хозяином и вершителем судеб всех "фрайеров", а уж бесстатейных фраеров – тем более. Такие же глаза были когда-то и у Турка.

— Не слыхал, что ли? Повторять? — Теперь уже этот бес обращался почему-то ко мне одному. — Здорово, говорю, бесстатейный фрайер.

Наконец я понял, кто он такой, а значит, отвечать следовало как можно приветливей, и я решил щегольнуть (ах, не щеголяй, не щеголяй! — еще один закон Ада).

— Здравствуйте, говньюк, — улыбчиво приветствовал его я, имея в виду то же самое, что, вероятно, понимал под этим словом мой прадедушка, сжегший Москву: "гренадер", "бравый парень" – что-то в этом роде.

— Как ты, фрайер, сказал? — Детина начал неторопливо подниматься с нар (торопливость тут, в Аду, она только для фрайеров, но никак не для уважающих себя бесов) и всовывать босые ноги в сапоги.

Я уже осознавал, что произнес нечто оскорбительное для беса и в уме судорожно перебирал слова, казавшиеся мне, впрочем, еще менее подходящими для него, вроде, например: "почтенный", "любезнейший".. Ничего лучшего не приходило мне на ум – я и обычный-то русский язык еще недостаточно знал, а уж богатейший своими тонкими оттенками язык Ада – и подавно.

"Сеня Крест, Сеня Крест", — боязливо нашептывали мне со всех соседних нар, пока он неспеша вразвалочку ко мне приближался.

— Повторяю вопрос, — тем временем продолжал он. — Что ты мне, фрайер, сказал?

Он был ко мне уже на полпути. Остальные фрайера, несмотря на тесноту, поспешно отодвигались к стенам, освобождая для него коридор.

Язык присох у меня к нёбу.

— Здравствуйте… — через силу оторвал я его, — …любезный (как, право же, скверно звучит!)…Дорогой… (еще, пожалуй, хуже!)

— Нет, — надвигался он на меня, — а до этого, фрайер, ты что сказал?

— …уважаемый… (да, так оно, безусловно, лучше всего!)…уважаемый Сеня Крест…

— Это для людей я Сеня Крест, — нехорошим голосом сказал "уважаемый". (Тут прибавлю, что на языке Ада, изнаночном отображении языка человеческого, "людьми", называются именно бесы, тем отличаясь от фрайеров). — А для тебя, фрайер недоношенный, я – крест на твоей могиле. — Его медлительность была только для отвода глаз – несмотря на свои изрядные габариты, он с быстротой кошки вдруг подскочил вплотную ко мне, и в руке у него невесть откуда взявшееся оказалось хорошо заточенное шило: — Ну что, фрайер, — по-бесовски пришепётывая, сказал он, — молись своему Богу.

И я вправду стал молиться, чувствуя, как стремительно приближается смерть, ибо это жало в его руке не промедлит и не промахнется. Уже и не вспомню, Богу или ангелу какому-нибудь я молился.

К этому моменту я стоял, притиснутый к стене вагона, дальше отодвигаться было некуда. (Замечу, впрочем, что несмотря на охвативший меня ужас, спина моя в этот миг чувствовала себя более спокойно, чем когда позади стояли мои друзья. Давний страх, навеянный тою запиской, так прололжал сидеть где-то под левой лопаткой.)

Между мной и "уважаемым" теперь оставалось только шило. Даже мои друзья, растерявшись, оказались чуть позади.

— Всё, хорош, будя молиться, — сказал Сеня Крест и приставил шило к моему сердцу.

"Всё, — подумал я, прикрывая глаза. — Сейчас…"

Острие кольнуло меня в грудь, но не настолько сильно, чтобы этим уколом убить, и дальше к моему замершему сердцу почему-то не подбиралось.

Надолго в вагоне повисла мертвая тишина, и вдруг кто-то прошептал:

"Ни хрена себе…"

"Мертвый…" – произнес кто-то другой.

Поскольку это относилось явно не ко мне, пока что явно живому, я приоткрыл глаза.

…И прежде того, и после я видывал много мертвецов, но таких – никогда. Сеня Крест по-прежнему стоял, держа шило у моей груди, но это уже был стоячий покойник, и его застывшие мертвые глаза смотрели в пустоту.

Когда его отнимали от меня, он так и не изменил позы, и никаких сил не хватало, чтобы ее изменить. Неведомая судорога скрутила его так, что он был, словно весь из камня. Так и уложили его на пол вагона, чуть наклонившего голову, с вытянутой вперед сжимающей шило рукой.

Нет, не дремал мой ангел, выходит. И смертоносность его ничуть не иссякла, а наоборот, лишь изощрилась за столько лет, что он по пятам следовал за мной…

И долго еще в вагоне судили-рядили о том, чем же вызвана такая странная и нелепая смерть Креста, а какой-то старичок с замысловатой статьей поведал всем древнюю историю о Медузе Горгоне, обращавшей в камень всякого, кто отважится на нее взглянуть.

И охранники потом, на станции, когда выносили его, тоже диву давались. Так, должно быть и закопали его вместе с другими умершими за время дороги где-нибудь поблизости, окаменевшего в этой позе с наклоненной головой и выставленным вперед шилом.

Но уже на следующий день всем в вагоне было не до того, чтобы об этом вспоминать. Пронесся слух, что конечная точка следования нашего арестантского эшелона – порт Ванино, стоящий на берегу Тихого океана, вот на какие просторы раскинулся этот Ад. Сие означало, что дальше нас кораблем повезут в Магадан, а оттуда – на Колыму. Хотя маршруты Ада мало кому известны, но этот каким-то образом знали тут все, кроме нас троих.

Ибо Ад тоже имел свои самые адские места, Колыма была самой страшной из дыр этого Ада. Колыма – это была почти верная смерть.

И уже никого не волновало, что мы трое – "бесстатейные". Большая ли разница, как умирать, с именем или без имени, со статьей или без.

А у нас и в самом деле не было статьи. Этим мы отличались от всех обитателей Ада.

Из бумажного эха