Корниловец

Антонов застонал про себя. Ротный чиркал спички, чиркал одну за другой, а Владимир ёрзал в седле, будто кто ему иголок подсыпал.

Но вот загорелась и конюшня. Ганжа сел на лошадь, и все трое пустили коней галопом.

Вдруг ротный закричал:

— Плётки нет! Там осталась. Мать его в куру совсем и с богом! Поеду возьму!

— На мою! — рявкнул «Штык».

— Надень её себе на…!

Ганжа повернул лошадь и поскакал обратно. Долго он возился в горящей конюшне, разыскивая свою плётку, но отыскал-таки. И все трое бросились догонять уходивших таманцев.

— Владимир, — обратилась Даша к наркому, — скажи мне, пожалуйста…

— Да-да, — с готовностью откликнулся Антонов.

— Вот есть же прекрасный символ рабоче-крестьянской смычки — серп и молот…

— Ну, есть.

— Так зачем же вы цепляете на папахи красные звёзды-пентакли? Это же каббалистика, чёрная магия! Зачем? Сатану призывать?

Антонов снисходительно улыбнулся.

— Серп и молот — символ труда, — объяснил он, — а красная звезда — это символ Марса, знак войны.

— А-а, — протянула Даша, — так вы ещё и язычники…

Нарком обиделся, поджал губы.

— Что за поповские бредни? — сказал он чужим голосом. — И почему, интересно, «вы»? С каких это пор ты стала исключать себя из нашей общей борьбы?

— А где ты видишь борьбу? — горько усмехнулась Полынова. — Лично я пока что наблюдаю одни казни да грабежи. Это ты называешь борьбой?

— Так, а как же ещё можно уничтожить эксплуататоров как класс? — изумился «Штык». — Война жестокая вещь, да, но это оправданная жестокость! Мы просто вынуждены быть беспощадными к врагам рабочего класса.

— Ладно, — устало проговорила Даша, — довольно об этом. Замнём для ясности, как говорит рабочий класс.

Антонов-Овсеенко повозмущался немного и затих, настороженно поглядывая на девушку.

А Полынова ехала и корила себя. Что у неё за язык? Чего ради было выдавать ту неразбериху в душе, которая лишала убеждённости в своей правоте и подрывала устои веры? Но и держать в себе весь этот раздрай она не могла.

Не такой она представляла себе революцию, совсем не такой. Тот великий народный порыв, что смёл царизм и утверждал власть труда, выдохся в пьяную удаль, в злобное торжество и разнузданное буйство маленьких людей. Даша помнила, как кто-то сказал при ней: «Народ-Богоносец оказался серой сволочью», — и как она тогда оскорбилась, защищать кинулась «трудящиеся массы», а стоило ли?..

Революция виделась ей празднеством справедливости, широким маршем вдохновенных борцов, когда могуче гремит «Интернационал» и реют красные флаги, а в жизни всё вышло куда гаже, грубее, пошлее, циничней. Кровяные сгустки на заблёванном снегу… Даше было очень страшно. И очень противно.

И ещё она смертельно боялась очутиться вдруг в холодной пустоте, когда старая вера окажется низринутой, а новая не будет обретена. Или она просто напугана революционными громами? Ахает и причитает, брезгуя запустить руки в выпущенные склизкие кишки, чтобы отыскать сердце спрута и сжать его, сдавить, вырвать?..

Девушка длинно и тоскливо вздохнула.

Таманская армия далеко не ушла — надо же было «оприходовать» припасы, захваченные в безымянном селе. И красноармейцы устроились «на обед» у крошечного полустанка — белая степь вокруг с чёрными проплешинами голой земли, синие горы впереди, а посерёдке станция из тёмно-красного кирпичу.

Кое-кто из толпы заметил с беспокойством, что это опасно — останавливаться на железной дороге, но от него сразу отмахнулись голодные и жаждущие:

— Що такэ будэ? Чи с глузду зъихав, бодай ёго, чи шо!

— Начальник, мать вашу!

— Али в погонах ходил?

— Та вин давно сризав их!

— Та вы послухайте… Що ж лаетесь, як кобели?

— Да пошел ты к такой-то матери!

И заткнулись осторожные, перестали нудить…

…Сена коням было вдоволь. Хлопцы вышибали пробки из винных бочек и щедро лили гранатового цвета струю по мятым кружкам, переходящим из рук в руки, изо рта в рот.

— А моя кружка где? — задала вопрос Полынова, роясь в вещевом мешке. — Не у тебя, случайно?

— Ты ж сама складывала, — заметил Антонов.

— Ну и что? Задумалась и к тебе сунула…

«Штык» развязал свой мешок. Дашина алюминиевая кружка лежала сверху.

— Вот, я же говорила! А ложка где?..

Антонов незаметно вздохнул.

Обед варился в походной кухне, багрово-янтарный борщ наливали прямо в вёдра, каждое на восемь человек, и бойцы уплетали его, дружно стуча ложками. А насытившись, таманцы крутили цигарки и предавались воспоминаниям:

— …Не знаю, хто як, — лениво проговорил рябой «червонный казак» с большими оттопыренными ушами, просвечивавшими на солнце розовым, — а мы своё ахвицерьё у море топили. Выводим туда, где глубже, каменюку на шею — и пинка под зад! Благородия и мыряют, идут ко дну, и ногами, ногами дрыгают. Ей-бо, как червячки на крючочках!

— А мы их в речку поскидалы, — делился опытом товарищ рябого — мордатый, черевистый мужик. — Рассуём по мешкам и — бултых!

— По мешкам? — неодобрительно нахмурился осанистый бородач в облезлой шубе из хорька. — Та вы що? Мешков нема, а воны их под ахвицеров! Додумались… Да шаблями бы их порубалы, и усэ!

— Ни ума у вас, ни хвантазии! — снисходительно заметил матросик в бушлате с оторванными рукавами. — Порубали, потопили… И чё? А вот мы кондукторов да мичманков на орудие главного калибра усадили — рядком на ствол, и ноги снизу связали. Как стрельнем, так они все и переворачиваются бошками вниз — ить от выстрела внутрях всё в кашу разжижается!

И никто из смаковавших умертвий даже не заметил паровозного дыма на фоне черневших гор. Даша первой обратила внимание на приближавшийся бронепоезд — не уразумела сперва, что надвигалась смерть, сидела, высиживала долгие секунды, убеждая себя, что, раз ни Ковтюх, ни кто иной не поднимает тревоги, значит, всё хорошо, так и надо. Но вот и таманцы стали вскакивать, вихрем поднялся гомон, волнами разошлась паника.

— «Белые»! Полундра!

— Спасайся кто может!

— Куда, бисовы диты?! Стоять!

— Бей ахвицерьё! Подымай на штыки!

— Бей зараз!

— Коза-аки-и!

— Вста-ва-ай!.. Эй, подымай-ся-а-а!

Даша сбросила с себя томление, вскочила на коня.

— Даш-ка-а! — долетел отчаянный зов Владимира. — В сте-епь!

Полынова развернула скакуна и понеслась прочь, изредка поглядывая через плечо, разбирая зоркими глазами короткое название бронепоезда — «Орёл».

Грохнули пушки с бронеплощадок, степь вспухла фонтанами земли и дыма, с визгом разлетелись осколки, словно призывая невезучих подставлять бока. Таманская армия, разрезанная путями надвое, разбегалась на север и юг. Бойцы мчались верхом и пёхом, стоя на подводах, горяча и беся коней. Снаряды рвались, попадая в самую кучу, шрапнели косили армейцев, как чудовищным серпом, незримым, но убийственным. Во всех амбразурах бронепоезда частили злые крестоцветные вспышки — «максимы» и «гочкисы» изрыгали очередь за очередью, и редкая пуля не настигала своей цели.

Обернувшись в очередной раз за спину, Даша случайно подняла глаза выше — и обмерла. В белесой высоте, под самыми облаками, летели аэропланы — жёлтенькие, отмеченные бело-сине-красными розетками на крыльях, они посверкивали мерцающими дисками пропеллеров. А потом с неба посыпались пятнадцатипудовые бомбы. ^[113]

Уже не фонтаны, а прорвы пыли и снега вздымались в степи, опрокидывая, разрывая на части бегущих. Прямо перед Дашей вздыбилась земля, прорастая в небо дымными хвостами. Раскалённые осколки просвистели мимо, помиловав Дашу, но коня её изрубили. Девушка покатилась в снег, оглушённая, слышащая один лишь непрестанный гул, ошеломлённая, потерянная и потерявшаяся в разверзшемся аду.

Через неё перескочил храпящий конь, забрасывая комьями мёрзлой земли, но Полынова плохо понимала, что с ней, что вовне. Мысли вынесло, в голове плыл и плыл колокольный звон, а вокруг будто синефильму показывали: взрывались бомбы, разбрасывая оторванные ноги и головы, что конские, что человечьи, заляпывая кровью грязный снег. Вот в воздух взмыла телега, закувыркалась и рухнула, распадаясь на части. Ополоумевшие кони помчались в упряжке, пока не попали под стальной дождь — «стрелки» падали с небес. Вроде крупных пуль, раза в четыре побольше обычных, с жестяными стабилизаторами, «стрелки» выбрасывались с аэропланов целыми ящиками. Падая с двухкилометровой высоты, они разгонялись так, что насквозь просаживали и всадника, и коня.