В тени двуглавого орла, или жизнь и смерть Екатерины III

Впрочем, даже самые заядлые сплетники вскоре были куда больше увлечены богатым столом, за которым сидели. К счастью, можно не напрягаться, отыскивая по старинным книгам меню пышного пиршества. Это после приема у графа Растопчина уже сделал единственный в истории России чисто «кулинарный» поэт Василий Филимонов. Вряд ли по собственным впечатлениям, но…

Впрочем, судите сами:

Тут кюммель гданьский разнесли,

За ним, с тверскими калачами,

Икру зернистую, угрей,

Балык и семгу с колбасами.

Вот устрицы чужих морей,

Форшмак из килек и сельдей,

Подарок кухни нам немецкой,

Фондю швейцарский,

сюльта шведский,

Англо-британский welch-rabbit,

Анчоус в соусе голландском,

Салакушка в рагу испанском,

Минога с луком «по-аббатски»

И кольский лабардан отварной.*

Быка черкасского хребет,

Огромный, тучный, величавый;

-

* Кюммель — польская тминная водка, «сюльт» — шведский холодец, «welch-rabbit» — крольчатина по-уэльски и «лабардан» — норвежская треска. Ко всему этому добавить можно только одно: картофеля тогда в России почти не знали. Очень редко картофелем гарнировали лишь блюда английской кухни.

За таким сказочным столом, естественно, забывалось все остальное. К тому же, Москва отличалась не только хлебосольством, но и тем, что сами москвичи любили вкусно и разнообразно поесть, а многие богатые вельможи были истинными гурманами.

Вставая из-за стола, Екатерина Павловна повторила свое приглашение посетить их в любое время. И Карамзин, впервые приехав в Тверь в начале 1810 года, прогостил у Екатерины Павловны шесть дней. Все эти дни он обедал во дворце, читал княгине и ее супругу отрывки из еще не опубликованной «Истории».

«Они пленили меня своей милостью, — написал Карамзин потом брату. — Великая княгине умна и деликатна одновременно, а ее супруг уже прекрасно понимает по-русски, хотя в разговоре предпочитает более привычный для него по дворцовой жизни французский. Если же и сам император заинтересуется моим скромным трудом, то можно будет считать, что жизнь моя была не напрасной. Ее императорское высочество простерло свою любезность до того, что пригласила меня приехать снова, уже с супругой…»

— Вы совершенно очарованы господином Карамзиным, — заметила Мария после отъезда писателя. — Точнее, его талантом. Осмелюсь сказать, это, пожалуй, лучшее из того, что я читала по русской истории.

— Почему же вы не сказали это самому Карамзину? — с улыбкой спросила Екатерина.

— Вряд ли мое мнение хоть что-то для него значит, — пожала плечами Мария. — Мне вполне достаточно того, что довольны вы.

— А я очень хочу, чтобы с сочинением ознакомился мой брат. Право, ему это пойдет только на пользу.

— Поэтому вы пригласили господина историка приехать в следующий раз с красавицей-женой?

— Что ты имеешь в виду?

— Его императорское величество — знаток женской красоты, и мадам Карамзина может быть самым лучшим предисловием к историческому труду ее супруга.

— А вы не слишком циничны, мадемуазель Алединская? — сухо спросила Екатерина.

Великая княгиня терпеть не могла, когда кто-то раскрывал ее потаенные замыслы, а Мария, как всегда, попала в самую точку.

— Нижайше прошу прощения, ваше императорское высочество, — смиренно склонилась в реверансе Мария. — Я действительно забылась.

Долго сердиться на свою наперсницу Екатерина никогда не могла. Да и события развивались не совсем так, как ей хотелось бы. Императора не было в Твери, когда Карамзин приехал туда во второй раз вместе со своей супругой. Так что красота — бесспорная, чисто русская, чуть холодноватая красота — Катерины Андреевны привела в восхищение лишь тверской двор.

Но мадам Карамзина держалась так просто и естественно, словно понятия не имела о своей привлекательности. Пять дней, в Твери, в гостиной собирался избранный кружок, обсуждавший вопросы, касающиеся русской жизни, — начиная от литературы и заканчивая внутренней и внешней политикой. И Катерина Андреевна, хотя и была молчалива, время от времени делала весьма умные и тонкие замечания.

Екатерина Павловна не любила женской дружбы, делая исключение разве что для своей ближайшей фрейлины, но на всю свою жизнь сохранила к супруге Карамзина теплое и уважительное отношение, как к эталону сочетания ума и женственности.

В середине зимы, перед началом Великого Поста Екатерина Павловна сообщила супругу о том, что ожидает ребенка. Радость принца была безграничной: его любовь к жене приобрела новый оттенок, в ней явственно виделось преклонение перед той, которая должна будет продлить древний род. А в том, что родится мальчик, оба супруга были абсолютно уверены.

Здоровьем Екатерина Павловна явно пошла в мать, беременность переносила необыкновенно легко и практически ни в чем не изменила привычного уклада жизни. Да и фасон платьев тех времен позволял скрывать положение по крайней мере первые полгода.

Летом 1810 г. принц Ольденбургский с женой отправились из Твери в Петербург водным путем. Избранный способ путешествия позволял директору Ведомства путей сообщения осмотреть систему каналов, а также избежать нежелательных для великой княгини неудобств при передвижении в карете: Екатерина Павловна была на последних месяцах беременности.

Екатерина Павловна поселилась у матери в Павловске, чтобы рожать в ее присутствии и в окружении, к которому она привыкла с детства. Александр прежде не часто баловал мать своими визитами — и из-за большой занятости государственными делами, и из-за нелюбви к ее шумному двору (Мария Федоровна любила окружать себя фрейлинами, устраивать разного рода развлечения). Но с тех пор, как там поселилась великая княгиня, император от двух до трех раз в неделю бывал в Павловске.

Восемнадцатого августа 1810 г. Екатерина Павловна родила своего первого сына — Фридриха-Павла-Александра. Император Александр хотел дать родившемуся племяннику титул великого князя императорского дома, если бы ребенок был крещен по обряду православной церкви. Но неожиданно воспротивилась Екатерина.

— Старший сын в роду должен следовать вере отца и деда, титул которых он наследует.

— Като, — продолжал настаивать Александр, — мальчик может унаследовать совсем иной титул…