Новая Земля

Я дотянулся до ледяной стены, надавил ладонью, потер. Лед запах пылью. Хоть и расширился мой мир, но это была тюрьма. Тот, кто выбрал место для колонии, знал, что далеко мне не уйти.

Темный проход, который я видел от бараков, оказался тупиком, краем колонии «Новая Земля», я назвал его Край Моего Мира. И в гору отсюда было невозможно подняться, на многие метры в высоту камни прикрывала осыпь, наступил, и вязли сапоги, осыпь оживала, стаскивала вниз.

Я вернулся к речке, перешел через присыпанный песчаной пылью сугроб, попрыгал по камням, попетлял по расщелине — и увидел скальный навес, грот. Не пещера, но место сухое, и солнце заглядывает. На всем пути от колонии я не встретил лучшего приюта.

Я вытряхнул из мешка продукты, вещи, поставил на плоский камень иконы. Потом вынул из кармана фотографию и календарик, освободил от пластика.

С фотографии улыбалась мне молодая женщина и трое маленьких детей улыбались, две девочки и мальчик. Они были так далеко от меня, что я начал сомневаться, знал ли я их когда-нибудь. Знали они меня, или я один из сотен и тысяч незнакомцев, которых мы видим каждый день, которые появляются и исчезают, и мы не знаем, кто они, и где ночуют, и по каким телефонам звонят, и сколько лет дышат, и на какую работу ходят, и в каких морях купались.

Я повернул фотографию к иконам, к морю, к продуктам. Получилось, я показал, как устроился на новом месте.

— Посмотрите, как тут? Прохладно? Подождите, костерчик разведу и согреемся.

Я еще несколько минут смотрел на фотографию. Они меня знали когда-то, но сейчас не узнали.

Я потер ладонью горло, но прогнать вставший в горле комок не сумел. И заплакал. Некрасиво, в голос. Простите меня, мои любимые лилии.

Небо стало серым, но у самого горизонта, где оно сходилось с морем, зеленела чистая полоска.

Я натаскал с берега мокрый топляк, пусть сушится. Потом набрал в щелях застрявшие ветки и куски дерева, там они были сухие.

Ветер с моря поутих, но оставался таким же влажным и холодным.

Я выложил в гроте очаг и разжег костер. Дым поднялся, повис над головой. И я успокоился. Дым оказался сладким, а дрова прогорали до легчайшего светло-желтого пепла.

Я стал носить камни, сложил стенку. Если отгородиться, будет и теплее, и безопаснее. Когда я достаточно навалил камней, то понял, что привык к камере и делаю себе камеру. Я не привык спать на воле, без охраны мне было страшно.

Вода в море стала черной, как слитое из двигателя масло. Нескучная здесь природа, не однообразная.

Пока бродил и носил камни, проголодался. Вскипятил воду, залил лапшу. Ничего вкуснее я не ел с 02.03.2010, в тот день я получил последнюю передачу.

Нет, умирать мне пока незачем. Жить захотелось.

Вот так человек устроен, поел лапши копеечной — и уже не плачет, и кажется ему, будто мир подобрел.

Я собрал еще веток, разжег большой костер на полгрота. Когда он прогорел, я смахнул пепел, набросал сухих водорослей, лег на теплый камень спиной к стене, лицом к очагу, укрылся одеялом и заснул.

Когда проснулся, моросил дождь. Хорошо, что продукты и одежду спрятал в мешок. Решил, что всегда буду перед сном так делать.

Я сумел разжечь костер, согрелся. Пошарил в мешке, нашел луковицу, разгрыз. Луковица была не горькой, а сладкой. То ли сорт такой, то ли подмерз у них лук.

Я пошел к устью речки и стал смотреть на воду, но ничего живого не увидел — ни рыбки, ни жучка, ни даже водорослей.

А птицы летали. Можно было подкрасться и бросить камнем. Но камнем попасть трудно без тренировки. А если корягой? Я нашел подходящую и бросил в пролетавшую чайку. Не докинул. Чайка даже не испугалась.

Солнце по-прежнему висело у горизонта и не закатывалось.

Я принес к гроту бревно, поставил вертикально и укрепил камнями. И сделал первую зарубку. Отныне я не буду зачеркивать дни в календарике. Я буду отмечать прожитые дни. А бревно назову Календарным Столбом.

Я решил, что дни буду отмечать так: если спать захотелось, значит, день прошел, проснулся — новый день начался. 1108 дней я ложился в 22.00 и вставал в 6.00. И ни в какое другое время не ложился и не вставал. Должен был выработаться условный рефлекс. Или, скорее всего, за 3 года он превратился в безусловный.

Через день дождь кончился. Над головой нависла синяя небесная тяжесть, но она не давила, а как будто втягивала меня в себя. И море заметалось у берегов, всхолмило горизонт. Волны были не выше, чем вчера. Но море с такой силой наваливалось на гальку, что отступало мутным и на десятки метров от берега было мутным. Море вздулось и вспухло. Казалось, оно получше смочит берега и распрямится, и зальет всю видимую землю вместе с горами и ледниками.

А на следующий день случилось страшное.

Я проснулся оттого, что котелок с остатками супа перекатился по камням.

Я вскрикнул спросонья. И увидел леммингов. Они были повсюду — возились в котелке, бегали возле икон и фотографии, мельтешили у сапог. Сообразив, что меня разбудили не люди, а лемминги, я немного успокоился. Но потом, схватив мешок, закричал уже по-настоящему: мешок отяжелел и шевелился.

Я высыпал содержимое на камни. Вместе с попорченными продуктами и бумажной трухой высыпались лемминги, не сосчитать сколько. Продукты, кроме консервных банок, были уничтожены. И поливитамины они сожрали, и лук, и салфетки с цветочным запахом. Даже подсолнечное масло пролилось, они прогрызли в пластиковых бутылях дыры.

Какой же я дурак беспечный, я ведь знал про них — что съедают в год 50 кг каждый, что мусор жрут. Я их видел возле бараков, видел, как они из ящика выпрыгнули одноглазому в рожу. И координатор толстый кричал: «Lemmings!»

Я заплакал. Но уже не из-за продуктов. От обиды заплакал на себя, что дураком живу. Я вытряхнул леммингов из пакета, а мог бы их есть дней 10 или даже 20. Их было штук 40–50. Варил бы и ел штуки по 2 в день.

А что теперь?..

14

В тот день не переставая шел дождь. Ветер сбивал капли в струи, закручивал, разносил куда вздумается, бил струями скалы, ледник, море. От дождя нельзя было укрыться. Ветер задувал воду под камни, вода текла из щелей и трещин. Грот вымок до самого дальнего угла. Темно было. Но я уже знал, что охотиться надо именно в такие дни.

Я пролежал в засаде несколько часов на вершине скалы, и мне удалось подбить кайру. Их было 4, я не знал, в какую бросать камень. Трудно решиться, когда от выбора зависит жизнь. Я следил за кайрами, какая резвее, какая моложе, какая больше и жирнее. Сначала они казались мне одинаковыми, но я наблюдал, запоминал, сравнивал, клички им дал: Нимфа, Чита, Хрю, Гоу-гоу — и выбрал самую ленивую, Хрю, она всего лишь раз взмахнула крыльями и с места не сошла, лапу поднимала только правую, а остальные кайры обе лапы поднимали, ходили, перьями потряхивали, перелетали даже и, главное отличие, разговаривали меж собой, а с ней не разговаривали, и Хрю молчала. Обязательно ли резвый человек разговорчив, а ленивый человек молчалив? Может ли быть ленивый болтлив или разговорчивость предполагает ту или иную степень резвости? А если предположения эти верны для людей, то верны ли для кайр? Или у кайр всё наоборот?

Я бросил камень — и попал. Вы не поверите, но в момент броска я знал, что попаду, знал, что Хрю опоздает, не взлетит.

Я попал ей по лапкам. Взлететь она не смогла, но попыталась упасть с обрыва. Хотела утонуть в море назло врагу. Но я ее догнал, едва сам не упал метров с 50, схватил, перерезал горло, напился теплой крови.

Это была первая добытая мной кайра. Чайки-моевки, крачки, пуночки — местные воробьи, кулики-чернозобики, совы, бургомистры — их убивал. Но кайра — настоящая промысловая птица, полярный гусь. Убить бы их штук 100, можно зиму пережить.

Но про 100 штук мечты пустые, головокружение после победы. Не видел я здесь 100 кайр. И никаких птиц не видел больше 10 в одном месте, даже пуночек. Но я спускался к гроту и мечтал. Хорошо мечтается, когда в руках тяжелая добыча.