Тираны. Страх

— Благословенно царство… ныне и присно…  и во веки веков! Миром Господу помолимся о спасении душ наших… Избавиться нам от всякия скорби, гнева и нужды… Господу помолимся…

Хор подхватывал волной:

— Господи поми-и-и-лу-у-у-уй!

Капал воск со свечей, застывал наплывами. Темным взглядом взирал из-под купола Спас Вседержитель. Кровавым пятном застыла в главном иконостасе София, Премудрость Божия.

Иван с отрешенным лицом отстоял службу и быстрым шагом направился к выходу.

Архиепископ засеменил вслед за государем, нервно сцепив руки.

Малюта преградил ему путь.

— Чего тебе? — буркнул нарочито грубо, с плохо скрываемым удовольствием.

Проглотив обиду, Пимен сделал просительное лицо:

— Надеемся на милость государя и слуг его, всем сердцем молим пожаловать к нам на обед! По случаю торжества и праздника…

Архиепископ принялся часто креститься. Стоявшее за ним духовенство зашелестело, осеняя себя крестными знамениями:

— Просим… просим!

Малюта, по-бычьи склонив голову, следил за ними насмешливо.

— Куда? — рявкнул он, наслаждаясь тем, как вздрогнул новгородский владыка.

— В доме моем, в столовой палате. В честь праздника Богоявления и прибытия государя покорнейше просим…

— Жди здесь! — приказал Скуратов, развернулся и зашагал к царю.

Иван уже разместился в санях, ссутулился под накидкой.

Малюта вперевалку подошел, отодвинул плечом стоявшего рядом старшего Басманова и зашептал на ухо государю, искоса поглядывая на замершего возле соборного крыльца архиепископа.

Пимен с облегчением увидел, что царь, выслушав, кивнул и поманил его ладонью.

Радостно охая и суетливо крестясь, архиепископ поспешил через соборную площадь к царским саням. Подбежав, склонился перед государем.

— Изволь, Иван Васильевич, проводить тебя в свою скромную обитель. Вот ведь она…

Не распрямляясь, Пимен повел рукой в сторону Владычного двора.

Царь изумленно глянул на роскошный дворец наискось от собора.

— Хороша скромность! Ну а коли меня ноги не несут к дому твоему, где крамола гнездо свила? — покачал головой Иван, для пущего впечатления придав лицу самый скорбный вид. — Влезай уж, поедем. Лошадям ведь, тварям неразумным, все одно куда бежать… Да хоть к ливонцам, хоть к владыке новгородскому.

Басманов подобрал вожжи, ожидая приказа.

— Ты уж не взыщи, — с усмешкой сказал Иван, едва Пимен разместился рядом. — У нас по-простому все, по-русски. Сани мужицкие, кобылка захудалая… Куда уж нам до польского короля!

— Государь мой… — залепетал архиепископ, бледнея пуще прежнего. — Ни в помыслах, ни делами… Наговоры это, не иначе как Колычева Филиппа ложь, из мести за верное служение тебе… А кобылка, ну что же, кобылка и есть… Божья тварь!

Иван, будто не слыша, рявкнул Басманову:

— Что заснул?!

Федор привстал на козлах. Свистнул, щелкнул кнутом:

— Но, пошла!

Лошаденка мотнула головой и потянула сани прочь от собора прямиком к архиепископскому дворцу.

— Значит, хороша савраска, думаешь? — прищурясь, спросил Пимена царь.

— Отменна! — с готовностью подтвердил архиепископ.

Иван хмыкнул:

— Все-то у вас, новгородцев, хорошее. Все вам любо! Один московский князь вам плох…

Проехали сотню саженей, остановились возле высокого крыльца с резными перилами.

Не обращая внимания на Пимена, царь вылез из саней — подскочивший Федька Басманов поддержал его за локоть. Иван оперся на посох и огля­делся.

Через площадь бежали к ним, придерживая шапки и сабли, опричные воины.

— Хорошо живешь, новгородский владыка! — с напускным весельем, сквозь которое проглядывала злоба, сказал царь. — Да видать, возжелал еще лучше пожить…

Брови Ивана сдвинулись к переносице, и с лица вмиг слетела деланая веселость, потухла, как искра на ветру.

Стуча посохом по ступеням, государь взошел на крыльцо. За ним теснили друг друга все те же: запыхавшиеся Басмановы и Малюта, следом Бельский, Грязной, за их спинами рослый Тимофей Багаев, надменные ливонцы Иоганн Таубе и Элерт Крузе и прочие избранные опричники.

На покрытых дорогими скатертями столах стояли серебряные подсвечники с сальными свечами.

Закуски уже расставлены — икра, соления, заливное.

Принесли нарезанный ломтями белый хлеб. Иван взял блюдо и оделил кусками сидевших ближе всех к нему: Скуратова, Грязного, Басмановых и Бельского. Протянул остаток для передачи другим. Опричники сноровисто расхватали хлеб, с тем расчетом, чтобы до духовных дошло пустое блюдо.

Увяла надежда в глазах новгородской знати. Страх и тревога плескались в быстрых и осторожных взглядах, которыми они обменивались друг с другом. В сторону царского стола и смотреть не решались.

Вошла прислуга — десятка два человек. Внесли огромные блюда с жарким. Румяная говядина, сочная баранина, золотистые поросята, жареные утки и гуси — все это проследовало к столам, но на них не попало.

Обойдя с блюдами в руках всех присутствующих, прислуга поворотила назад и унесла еду. Выскочили другие холопы, засуетились, расставляя большие и малые кубки, кувшины, братины.

Белые меды в серебряных кувшинах, красные — в золотых. На любой вкус хмельные монастырские меды: вишневый, яблочный, смородинный, березовый. Водка тминная, анисовая, братины с пивом, рябиновые кисели, клюквенные…

Вновь появились слуги с жарким, на этот раз уже нарезанным кусками. Обносили столы, расставляли блюда, раскладывали гостям угощения.

Но невесела была трапеза во дворце архиепископа.

Сидя на возвышении во главе стола, Иван объявил, что ни здравиц, ни других речей от изменников слышать не желает. Молча осушил кубок фряжского и принялся за еду. Ел в своей манере: хватал мясные ломти, разрывал их сильными пальцами, закидывал куски в рот. Изредка помогал себе широким ножом. По левую руку от него лежала расписная ложка для супа. По царскому примеру ели почти все остальные из его свиты, за исключением Крузе и Таубе, тем подали к ножам и вилки. Получив приборы, иноземцы принялись копаться в поднесенном сдобном курнике, формой походившем на царскую торжественную шапку. Вынув из пирога кусок, оба опричника с любопытством разглядывали слоеную начинку: пшенная каша вперемешку с рублеными яйцами, затем мелко порезанная отварная курица, поверх нее слой жареных грибов, снова курица и опять пшено, заправленное маслом.

— Ешьте, пейте, гости дорогие! — с надеждой подал голос архиепископ, заметив интерес иноземцев к диковинному для них кушанью. — Чем Бог послал! Вот шейки и печень гусиная и куриные пупочки молодые… Зяблики с соленым лимончиком…

Царь мрачно повел в его сторону глазами.

Пимен осекся и лишь развел руками над столом, в молчании приглашая отведать угощение.

Стол ломился от блюд.

Расстаралось новгородское духовенство, да все напрасно.

Поев совсем немного, царь угрюмо сидел на своем месте, хмурясь и разглядывая стол, за которым расположилось новгородское духовенство во главе с Пименом.

В столовой палате царила необычная для званого обеда тишина, нарушаемая лишь громким чавканьем и отдуванием. Никаких разговоров не велось. Даже угощение не обсуждалось.

Против обычая, Иван никому не передавал ни кубка с вином, ни какого-нибудь блюда. Опричники торопливо жевали, то и дело прикладываясь к кубкам. Багаев рвал крепкими зубами куски мяса с бараньих ребер, жмурился и причмокивал. Басмановы налегали на крупно порезанного поросенка — хватали сочное мясо, жевали, капая жиром на скатерть.

Сидевший по правую руку от царя Малюта не ел почти ничего — лекарь запретил тяжелую пищу. Нехотя водил ложкой в тарелке со щами, посматривая на государя, весь в ожидании.

Долго томиться ему не пришлось.

Царь вдруг ударил кулаком по столу.

Вздрогнул сидевший неподалеку Васька Грязной, а Федор Басманов громко рассмеялся было, но осекся, получив от отца затрещину.

Иван выжидательно помолчал, сжимая и разжимая пальцы.