Дело победившей обезьяны

Месяца три тому назад Кулябов, до того появлявшийся в поле зрения Пашеньки лишь сравнительно редкими наездами – примерно раз в полмесяца, ровно баскак за данью, стал вертеться на Ненецком постоянно и сделался буквально-таки членом шайки – не рядовым, конечно, а из начальничков. После самого Сахи слово его стало главным. Где обитает милбрат, однако ж – никто не ведал; впрочем, Пашенька побожился, что точно уж не в Малина-линь и не в Иваново-Неразумном, уж он, Пашенька, знал бы всенепременно. Кто его знает где.

Именно Кулябов ночью позвонил Пашеньке и велел со товарищи немедля явиться в Спасопесочный переулок. Когда Пашенька, как и было приказано, явился, то застал в квартире самого Кулябова и другого преждерожденного, коего милбрат по имени-фамилии никому не представил, но велел при случае слушаться, как себя; по описанию в сем преждерожденном нетрудно было признать есаула Крюка, и предъявление Пашеньке фотопортрета бедняги козака это предположение подтвердило. Кулябов препоручил заботам Пашеньки плененного Богдана – минфа тогда еще был без памяти – и настрого наказал приглядывать за оным, вреда никакого отнюдь не чинить, а когда придет в себя – попоить и покормить, но в разговоры не ввязываться и хранить пуще глазу в спеленатом состоянии вплоть до момента, когда либо он сам, Кулябов, либо “вот сей преждерожденный” (и показал на Крюка) придут их сменить. По словам Пашеньки, Кулябов и Крюк страшно спешили и сразу после отдачи сих кратких распоряжений, коротко позвонив кому-то и договорившись о немедленной встрече, убежали, будто за ними гнались, – судя по всему, подземным ходом, коль скоро Чунь-лянь их на выходе не заметила. Кому принадлежит квартира в Спасопесочном, Пашенька не знал. Голос Бага из-за двери показался Грине голосом Крюка; лукавый Гриню попутал – желаемое за действительно принял, философски заметил Пашенька, очень уж смены ждали, очень уж поскорее убраться домой хотелось.

Студентка Цао Чунь-лянь признала в Кулябове ночного спутника есаула Крюка.

То есть ясно, что именно Крюк и Кулябов огрели Богдана по затылку и протащили через Орбат и орбатские переулки на хацзу. Ясно, что у них после того, как они вручили бессознательного Богдана Пашеньке, оставалось несделанное дело в гробнице Мины – и легко понять какое: хищение святыни. Передоверить дело это опиявленные не могли никому – Пашенька со товарищи про такое и слыхивать не слыхивали, да если б и слыхивали, не стали бы, скорее всего, впутываться. Нормальные же люди: человеконарушители, да, но не святотатцы. Тут, пожалуй, никакие ляны с чохами не помогли бы.

Вопрос: отчего Крюк с милбратом так спешили с этим хищением? Словно ко времени какому-то должны были поспеть…

Вопрос второй: это зачем же хитить и потом гроб-то драгоценный бросать на улице валяться?

Вопрос третий: а сама мумия-то где?

Хорошо, что били Богдана по затылку опиявленные. Богдану легче было думать, что есаул и милбрат сие человеконарушение свершили, находясь под заклятием, чью-то чужую непререкаемую волю выполняя. Легче.

Но отсюда вопрос четвертый: чью?

Баг шевельнулся в кресле у окна, достал из рукава телефон. Богдан снова коротко поднял на него взгляд; Баг с каменным лицом сосредоточенно набирал номер. Богдан опустил глаза. “Наверное, Стасю решил предупредить, что мы задерживаемся, – подумал он. – Давно пора…”

Вполголоса, стараясь не отвлекать друга от работы с протоколами, Баг сдержанно заговорил в трубку: “Василий? Да, я… Хочу осведомиться, как себя чувствует еч Цао? Отдыхает? Ага… Пообедали? Ну, молодцы. Пусть отдыхает, у нее нынче был тяжелый день. Хорошо. Я перезвоню через часок…”

“Понятно”, – с грустью подумал Богдан и незаметно вздохнул.

Можно, конечно, предположить, что после растворения Козюлькина опиявленным никто уж приказов не отдавал. Сколько Богдан представлял себе механику заклятия, мыслительные процессы заклятого и все чувствования его оставались нормальными, сохранялись и привычки, и пристрастия – только вот все способности его, заклятого, направлялись к выполнению полученного приказа. А если приказа нет – то, пожалуй, заклятый ничем от нормального человека и не отличается…

Но очень уж странно заклятые вели себя в Мосыкэ. Сначала стравливание писателей, теперь Мина… Какая тут связь – трудно сказать. Кажется, будто и нету никакой. Но зачем это все самим-то опиявленным, к делам хемунису или баку ни малейшего отношения не имевшим? Во всяком случае, ничто не указывает на то, что они такие отношения имели… Значит, скорее – чужая воля.

Появление Кулябова и Крюка в Мосыкэ совпадало по времени с раскрытием творимых Козюлькиным человеконарушений. С некоторой долей вероятности можно предположить, что Козюлькину – корыстолюбцу и от души, и в силу рода деятельности – для его темных делишек никак не хватало денег, время от времени доброхотно даваемых на нужды лечебницы Лужаном Джимбой, и Великий прозрец не побрезговал вступить в связь с преступным миром, дабы отщипывать дольки их нечеловеколюбивых прибытков – действуя через опиявленных, что самого его за руку поймать было невозможно. Может, Великий прозрец и не только Саху стриг… Чем Козюлькин человеко-нарушителей соблазнял, что они с ним сокровенным – то бишь денежками – делились, вопрос сложный; разберемся, конечно, раньше или позже – но, скорее, позже. Может, шантаж; а может, именно козюлькинские опияв-ленные для запугивания торговцев использовались – так и проще, и надежнее.

Когда же распался паучий центр в лечебнице “Тысяча лет здоровья”, милбрат Кулябов в поисках укрытия добрался аж до Мосыкэ, где и решил спрятаться у знакомых человеконару-шителей. Не хотел лечиться? Или приказ выполнял? Или случайно так совпало?

И где он, интересно, Крюка повстречал? Или они вместе из Александрии бежали?

Почему же они торопились? Или, говоря по существу, почему их торопил тот, чью волю они выполняли? Что в этом Мине такого?

А потом ценнейший гроб запросто на улицу кинули. При человеконарушительской-то любви к чужим ценностям!

Да это же просто вызов. Этакую улику так вот запросто…

Ах, с опиявленными бы побеседовать!

Никогда и никто еще не проводил допросов опиявленных, и Богдан понятия не имел, как несчастные к этому отнесутся и какова будет ценность их показаний. Сейчас все трое захваченных заклятых, покорные, как овечки, содержались в изоляторе ведомственной лечебницы Управления. Богдан на всякий случай задержал их отправку в столицу, ибо хоть попытаться поговорить с ними надлежало обязательно – не для того, чтобы сведений добиться каких-то, но, быть может, малую зацепку обрести для дальнейших рассуждений; однако минфа не мог решиться. Требовать показаний, произнося слово власти, – было подло. Рассчитывать на чистосердечность опиявленного – глупо.

И кроме того, Богдан совершенно не представлял, каковы могут быть последствия, ежели, скажем, приказ рассказать о чем-то столкнется с ранее данным приказом никогда о том не рассказывать. Не приведи Бог, человек с ума сойдет… с собою покончить попытается, как бояре, от взаимоисключающих-то позывов…

А лечить и допрашивать уж потом – это не один месяц, и даже не два… Дело же отлагательств не терпело.

Богдан вздохнул и снял очки. Виски ломило, и он, прикрыв глаза, принялся их массировать пальцами.

Из репродуктора исчезающим писком, навроде комариного, пел знаменитый в сем сезоне сладкоголосый отряд “Девицы-красавицы”. “Ой ты миленький мой еч, – озорно и задушевно выводили девицы, – ты мне, дроля, не перечь. Чем за аспидом гоняться – лучше на перинку лечь…”

Богдан открыл глаза.

– Хорош совет, а? – мрачно спросил он.

Баг перевел на него ничего не выражающий взгляд.

– Что?

Судя по всему, Баг вообще не слышал песни. Богдан смутился и сунул лицо в очки.

– Ну, интересненького нашел? – спросил он.

Баг чуть пожал плечами.

– Для нас – ничего. Дом этот, на Спасопесочном – казенный оказался.

Концерт, видать, закончился – отчетливо пропиликали сигналы точного времени. Едва слышный голос диктора принялся излагать какие-то новости.