Ядовитая боярыня

Авдотья присела рядом с ним на корточки.

— А ну, перевернись, — велела она. — Хочу видеть глаза твои лживые.

Мокей, стеная и плача, чуть повернулся набок и явил Авдотье свое лицо, искаженное от боли. Залитые слезами глаза покорно моргали.

— Не лгу я, Авдотьюшка, — выговорил он. — Помираю…

— Ай! — вскрикнула вдруг Авдотья. — У тебя кровь! Помираешь? Нет, Мокеюшка! Не помрешь! — Она выпрямилась и зычно закричала, озираясь по сторонам: — Люди! Эй, дураки! Сюда! Мокей помирает! Несите его в мои покои! Воду грейте! Укроп готовьте, повязки рвите!

Тотчас ожил замерший в безмолвии двор, повсюду обнаружились застывшие доселе люди. Точно по волшебству, объявили себя спрятавшиеся прислужники, забегали, засуетились. Началась всеобщая суета.

Мокея схватили, стараясь сделать ему больнее (Мокей это приметил и запомнил тех, кто его касался, чтобы потом отомстить), потащили в комнаты. На пороге «случайно» приложили головой о косяк, а затем, грязного, бросили на перины.

Девки таскали воду, рвали на повязки лучшие простыни. Наконец взошла в светелку и сама Авдотья, важно уселась рядом с постелью и принялась лично обтирать рану на груди у своего полюбовника.

Мокей стонал и рвался от каждого прикосновения — вода была слишком горячей, да и Авдотья терла чересчур рьяно, причиняя еще худшую боль. Лицо Авдотьи было нежным, губы ее дрожали — она наслаждалась каждым мгновением этой изысканной пытки. Затем ей прискучило. Она кликнула девку, чтобы та затянула рану повязками, и вышла из светелки.

Все ее белое сдобное тело наполняла сладкая истома. Авдотья огляделась по сторонам и нашла глазами молодого парня, который тащил прочь от господских покоев бадью с водой. Крепкие руки, грубые, с мозолями, загорелые, представились Авдотье на ее груди, на бедрах. Она даже застонала сквозь зубы и крикнула:

— Эй! Холоп! Стой-ка!

Парень удивленно остановился, повернулся на зов. Лицо у него оказалось некрасивое, но это не имело значения.

Авдотья приказала:

— Оставь ведра и ступай со мной.

Догадавшись, чего добивается хозяйка, парень побелел, закусил губу. О любовных утехах госпожи Турениной среди слуг шептались с ужасом. Неизвестно, какая блажь ей сейчас на ум вступит. Но ослушаться он побоялся и, опустив голову, осторожно приблизился.

Заставить Авдотью отказаться от причуды не могло ничто: ни уродство избранника, ни его возраст, ни грязь. Бесполезно и пытаться.

Авдотья вцепилась ему в плечи и потащила за собой на сеновал, по пологому сходу. Там она принялась рвать с него одежду, но сама даже не разделась, повалилась, как была, и закрыла глаза. В мыслях оплакивая рубаху и штаны, разодранные сладострастной Авдотьей в клочки, парень задрал госпоже юбки и доставил ей мимолетную радость. А потом, пока она стонала и извивалась, поднимая пыль от соломы, схватил остатки своей одежды и сбежал поскорее.

Когда Авдотья очнулась, рядом с ней никого не было. «Изнасилование» состоялось, и она чувствовала себя очень довольной.

А холоп без спросу ушел со двора и в лесу долго мылся в холодной быстрой речке, словно пытался стереть с себя грязь Авдотьиных прикосновений. Не очень-то ему это удалось, по правде сказать, да и одежду теперь не починишь — испорчена вся.

Между тем Авдотья, совершенно успокоенная, вернулась в свою светелку. Мокей, завидев ее, чуть приподнял голову, охнул от боли и затих. Вдова Туренина улеглась рядом с ним, обняла его.

— Бедный мой, — проворковала она, — настрадался…

От Авдотьи пахло чужим мужчиной, и Мокей обостренным звериным чутьем уловил это. Обычно его бесили похождения барыни. Он боялся, что рано или поздно она найдет себе другого любовника — и тогда даже представить себе страшно, что сделают с ним после отставки прочие слуги, над которыми он издевался несколько лет кряду!

Но сегодня жаждущая любви, голодная Авдотья была жестока и пугала раненого Мокея. Пусть уж лучше развлекается с кем-нибудь другим. Он, Мокей, отыщет способ ее ублажить.

— Больно мне, родимая, — застонал он, закатывая глаза.

— А ты приласкай меня, тебе легче станет, — предложила Авдотья.

Мокей втайне метнул на нее злобный взор и тотчас медовым голосом отозвался:

— Сними с себя одежду, лебедушка.

Авдотья быстро разоблачилась и голая забралась на перины. Мокей стал осторожно гладить ее левой рукой, правую берег — каждое движение отзывалось болью в ране.

Проклятый ливонец! Как это вышло, что не удалось его убрать? С Вихториным забот не было, помер, как жертвенный агнец, даже не ахнул. И в дом к Елизару Глебову с «уликами» проникнуть оказалось просто. Честные люди не ждут подвоха, и облапошить их ничего не стоит.

А вот ливонец — из другого теста. Сам, того и гляди, кого-нибудь зарежет. Если того потребуют интересы его ордена. И улики подбрасывать, небось, сам он мастер. Да, нужно было не одного Ганьку глупого брать с собой, это Мокей маху дал. Человек пять бы взял…

Но с пятью человеками в гостиницу не пройдешь незаметно.

— Как же это получилось, Мокеюшка, — ворковала Авдотья, извиваясь под лаской любовника, — что вы спящего человека убить не сумели?

— Он не спал, — ответил Мокей. — Как будто предупредил его кто. Не спал он, ждал нас в темноте и первым набросился.

— Предупредил? — Авдотья напряглась под ладонью Мокея. — Как это возможно? — И, возвысив голос, завизжала: — Предатель у меня в дому?!

— Нет, лебедушка, нет… — Мокей усилил ласки. — Нет, нет у тебя предателя. Услышал он нас заранее, я так думаю, потому что половицы в доме скрипучие… Ступенька скрипнула… Ганька глупый на нее наступил, она и скрипнула…

Ганька глупый был уже мертв, так что следовало все ошибки валить на него — его Авдотья не сможет больше ни бить, ни пытать за прегрешения. А вот о себе Мокею следовало бы позаботиться. И он попытался представить неудавшееся покушение на ливонца как некий свой личный подвиг. Что ж, даже у Ильи Муромца случались неудачи… кажется.

И в конце концов Авдотья, успокоенная, сладко заснула.

Девица Гликерия, соскучившись сидеть одна в светелке, спустилась во двор и почти сразу скрылась за конюшней. Вадим, которому не давала покоя прекрасная незнакомка, видел, как она проходит по двору.

— Оставь ее, — посоветовал Харузин, от которого, естественно, не укрылись все эти маневры.

— Не могу, — вздохнул Вадим.

— Ты, брат, томишься и скучаешь, — изрек проницательный Эльвэнильдо. — Радовался бы, что живешь на свете. Что глаза открываешь и солнышко видишь. Был бы слепой — и того бы у тебя не было.

— Когда это ты сделался философом? — изумился Вершков.

— Посиди у Колупаева в застенках — превратишься в стоика. Вкупе с киником, — ответил Эльвэнильдо.

— Что же Гвэрлум в киника не превратилась? — ехидно осведомился Вершков. — И в стоика, по-моему, тоже.

— Она — темный эльф, — серьезно ответил Эльвэнильдо. — И вполне верит в это. И, кстати, экзамен на темного эльфа сдала просто замечательно.

— Ладно, вернемся к Гликерии, — сказал Вадим. — Почему я должен выбросить ее из головы?

— Потому что она не хочет ни с кем знаться, — отозвался Эльвэнильдо. — В основном, поэтому.

— Если у нее душевная травма, — возразил Вадим, — то ей лучше с кем-нибудь поговорить об этом, не замыкаться в молчании, в одиночестве. Элементарная психология.

— Ну, положим, ее кто-нибудь изнасиловал, — сказал Харузин. — Возможно такое? Возможно. Может быть, даже кто-то из родственников. Сексуальное насилие в семье куда больше распространено, чем это принято думать.

— Эти светлые мысли тебя тоже в колупаевских застенках посетили? — осведомился Вадим.

Харузин покачал головой.

— Нет, это я по телевизору слышал. В передаче «Спокойной ночи, малыши».

— Что?

— Ну, «Дежурная часть, Питер». Ее как раз вечером показывают, перед тем, как все добродетельные бабушки укладываются спать. Чтобы слаще им спалось, и сны поинтереснее снились… — пояснил Эльвэнильдо. — Не перебивай. В общем, если девушку изнасиловали, — разве ей захочется говорить об этом с незнакомым мужчиной?