Вся власть советам!

Лицо второго незваного гостя, человека средних лет, плотного телосложения, с бородкой а-ля Николай II и одетого в серую солдатскую шинель, Петлюре тоже показалось знакомым. Он напряг память и вспомнил — вроде встречал его в Минске, где тот был одним из руководителей большевиков. Кажется, фамилия этого человека была Фрунзе, и он в правительстве Сталина был главой военного ведомства.

А вот третий… Третий был явно не из большевиков, похож на кадрового офицера-фронтовика. Петлюра насмотрелся на таких еще во время пребывания на Западном фронте. Одет этот офицер был в такую же, как и у солдат, пятнистую форму без знаков различия. Впрочем, присмотревшись, Петлюра разглядел на хлястиках-погонах бушлата три большие темно-зеленые звездочки. Петлюра вдруг понял — это сам Бережной! Пану генеральному секретарю стало совсем неуютно.

— Здоровеньки булы, гражданин Петлюра, — сказал усмехнувшийся офицер. — Должен вам сообщить, что власть в Киеве переменилась и вы арестованы. Будьте любезны, сдайте оружие и не пытайтесь оказать сопротивление.

Петлюра хотел что-то ответить, но из онемевшего рта пана генерального секретаря лишь вырвалось какое-то блеяние, затем перешедшее в невнятное хриплое мяуканье.

Офицер сардонически улыбнулся и, обернувшись в сторону дверей, сказал:

— Товарищ сержант, обыщите это тело…

При слове «товарищ» два остальных визитера улыбнулись, словно услышали самую приятную для их уха мелодию. Конечно же, для настоящего большевика обращение «товарищ» — это вам не какой-нибудь «господин», «пан» или «герр». Так эти люди узнают своих. А полковник Бережной явно был для Пятакова и Фрунзе своим, а не временным союзником или же просто попутчиком.

Из-за спины полковника Бережного, подобно джиннам из бутылки, появилось трое здоровенных хлопцев в такой же, как у полковника, пятнистой форме. Один из них, с тремя узкими лычками унтера, и оказался тем самым сержантом. Бойцы развернули Петлюру лицом к стене и, заставив опереться руками в стену и раздвинуть ноги на ширину плеч, профессионально обыскали, начиная от сапог и до самой маковки. Минуту спустя на письменном столе появился извлеченный из бокового кармана френча пана генерального секретаря небольшой «браунинг № 1».

— Все, товарищ полковник, чисто, — сказал сержант, обернувшись к полковнику Бережному, — только одна такая вот пукалка. Больше ничего нет, — и рукоятью вперед протянул пистолет своему командиру.

Постепенно начавший приходить в себя пан Петлюра счел момент подходящим для начала сольного выступления. Прокашлявшись, он тонким козлетоном проблекотал, пытаясь изобразить всем своим видом восторг:

— Товарищи, как я рад вас видеть! Мы так ждали, когда наши братья из России придут в Киев и помогут нам сбросить ненавистную власть буржуев и капиталистов…

Полковник посмотрел на Фрунзе и с усмешкой сказал ему:

— Вот, Михаил Васильевич, полюбуйтесь, оно еще и разговаривает. Обратите внимание, товарищи, пан Петлюра сейчас демонстрирует нам мастер-класс политической проституции. Только мы с вами не сторонники продажной любви, поскольку предавший единожды будет предавать еще и еще…

— Вы правы, Вячеслав Николаевич, — разведя руками, сказал Фрунзе. — Товарищ сержант, будьте добры, проводите гражданина Петлюру, за компанию с прочими деятелями, с вещами на выход. А мы тут с товарищами немного посидим, покумекаем…

27 (14) ноября 1917 года, утро.

Киев. Железнодорожный вокзал «Киев-пассажирский».

Михаил Афанасьевич Булгаков.

Киев встретил нас с Татьяной первым снегом, парящей лентой Днепра и граем ворон, кружащихся над крышами домов и многочисленных церквей. Нас принесло сюда в тот самый момент, когда Матерь городов русских переживала очередную пертурбацию. Новыми приметами времени в городе моего детства были тяжелый, вооруженный морскими орудиями бронепоезд, стоящий на втором пути прямо напротив вокзала, и патрули Красной гвардии на проплывающем мимо окон вагона привокзальном перроне. Стволы орудий на бронепоезде зачехлены и присыпаны снежком, а на белом, покрытом странными серыми разводами борту красуется крупная надпись: «Красный балтиец».

Мгновенный, запомнившийся мне эпизод. У одного из вагонов кучка матросов, ссутулившись от холода, смолит самокрутки. И среди этой компании я с удивлением замечаю дымящего папиросой молоденького морского офицера. После того, привычного уже хаоса, наступившего в России при Керенском, зрелище сие, надо сказать, выглядит просто фантасмагорично. Матросы и этот офицерик явно не от мира сего. Эта картина нереальна еще и для дофевральских времен. Морские офицеры — это «белая кость», и в старые добрые времена любой, панибратствующий с нижними чинами подвергся бы немедленному остракизму со стороны сослуживцев.

Компания курильщиков осталась позади, а я понял лишь, что совсем ничего не понял в только что промелькнувшем мимо эпизоде. Нонсенс, однако!

Паровоз дал длинный гудок и, лязгнув сцепками в последней судороге, наконец остановился. Приехали.

Гомонящая толпа разночинного народа, коим вагон был набит по самую крышу, повскакивала с мест и с узлами, мешками и баулами рванулась к выходу. Дезертиры и притворяющиеся таковыми офицеры, мешочники-спекулянты, селяне с окрестных сел и просто обыватели, наподобие нас с Тасей, едущие в Киев по своим делам, — все они стремились как можно скорее покинуть поезд и затеряться в большом городе. В это смутное время, когда Россия, подобно исполинской змее, сбрасывает с себя старую кожу, такие как я чувствуют себя крайне неуютно. Изо всех сил хочется найти уютную норку, забиться в нее и не казать на улицу носа. Будучи по натуре сугубым индивидуалистом, я все же ощутил на мгновение острый приступ зависти к этим людям, сбившимся перед лицом внешней угрозы в хорошо организованную стаю. Я подумал, что сейчас, прямо на моих глазах хаос революции стремительно створаживается в нечто новое, незнакомое, пусть и не враждебное, но нам совершенно чуждое.

Не желая, чтобы нас затоптали в этой безумной свалке, мы с Тасечкой решили обождать, пока толпа схлынет, и покидали вагон одними из последних. И правильно сделали.

Вывалившаяся из поезда человеческая масса натолкнулась на заграждение из колючей проволоки и на вооруженные патрули, была остановлена и затем скрупулезно просеяна, словно через мелкое сито. Из вагонного окна было видно, как солдаты, одетые в непривычные куцые ватные фуфайки цвета хаки, ловко отделяют замаскированных офицеров и интеллигентов от дезертиров, а дезертиров — от простых обывателей и приехавших на базар селян. И если те самые обыватели и селяне пропускались в город беспрепятственно, то две первые категории безжалостно выдергивались при проверке патрулями из толпы. Дезертиров и явных люмпенов люди в фуфайках отводили налево, а людей интеллигентного вида и похожих на офицеров, коих в поезде было не так много — направо. Я понял, что нам с Тасей не миновать помещения в правую компанию, и кто знает, чем это может грозить в наше жестокое и смутное время.

Бросалось в глаза и то, что примерно сотней вооруженных людей в фуфайках, которых я заочно окрестил красногвардейцами, руководят полтора-два десятка человек, обмундированных и вооруженных иначе. Обшитые тканью темно-зеленого цвета с коричневыми и черными разводами, но явно металлические шлемы, такого же цвета куртки и не виданные мною ранее короткие карабины с магазинами, похожими на таковые у ружья-пулемета Мадсена, но только примкнутыми наоборот — не к верхней, а к нижней части этого оружия.

Наблюдая в вагонное окно за происходящим на перроне, я сначала не понял, что именно помимо небольшой группы вооруженных людей и тонкой линии колючей проволоки сдерживает тысячную толпу от обычного необузданного русского возмущения по поводу произвола, коего раньше не позволяли себе даже кровавые царские сатрапы. Все стало понятно, когда мы с женой наконец ступили на почти опустевший замусоренный и заплеванный перрон.