Попаданец на гражданской. Гепталогия (СИ)

И хоть на Черном море триста дней в году стоит прекрасная солнечная погода и штормы довольно редки в здешних водах, но иной раз в море лучше не задерживаться понапрасну, ведь тральные работы еще толком не велись, и есть немалый риск нарваться на какую-нибудь сорванную с якоря плавучую мину. Так что лучше немедленно идти в обратный путь, к родным берегам Крыма, к Севастополю, а не торчать у Трапезунда с ощущением полнейшей бесполезности на здешнем рейде.

Зачем искушать судьбу, так и до греха недолго!

Страсбург

– Так что же ты дрался, дурилка?!

Русский офицер в таком искреннем изумлении посмотрел на Гудериана, что немец растерялся. Спроси его неделю назад, Хайнц бы нашел, что ответить, но сейчас растерялся. За последние дни слишком многое изменилось в его жизни, и появились совсем иные вопросы, на которые он никак не мог найти пока ответа.

– Долг, присяга… Я должен был воевать с захватчиками… – Майор мучительно выдавил из себя слова, в которые раньше истово верил. Но сейчас почувствовал, что звучат они неубедительно даже для него.

– Какие мы захватчики?! Тут немцев больше, чем русских! – воскликнул Рокоссовский с побагровевшим лицом. – И сражаются твои соотечественники за лучший мир! Почему миллионы людей должны были проливать кровь и заживо гнить в окопах, а сотня-другая толстосумов набивать карманы золотом, наживаясь на чужом несчастье?! Почему, я тебя спрашиваю! Где ты здесь видишь врагов?! Посмотри вокруг и пойми, дурилка, что нас просто натравливают друг на друга капиталисты, что жаждут дальше вершить свои грязные и подлые дела, господствовать над миром, молясь «золотому тельцу» и проливая потоки невинной крови!

От яростного напора красного офицера Хайнц отвел взор в сторону и тут заметил, что к беседующим между собою немцам подошли русские и французские солдаты и не менее живо включились в разговор, обнимаясь и похлопывая собеседников по плечам. Беседа пошла на жуткой языковой смеси, которую, как ни странно, все понимали.

Впрочем, и Рокоссовский с Гудерианом изъяснялись на том же жаргоне – солдаты, долгое время воюющие между собою, рано или поздно начинают понимать друг друга.

– Видите, майор, это братание? – Рокоссовский перехватил взгляд германского офицера и улыбнулся в ответ прямо-таки по-детски. – На Восточном фронте такое часто происходило, ибо люди устали от долгой изнурительной бойни. Но сейчас они снова идут воевать, плечом к плечу встали вчерашние враги. Вперед, даешь Париж – никто здесь не будет драться за французских буржуев!

– Ни я, ни мои солдаты не станут воевать за интересы Ротшильда, «Лионского кредита» или парижских рантье. Скажу честно – я бы с удовольствием сразился с французами еще раз, как это ни странно звучит, ибо к старым давним счетам добавились новые!

– Мы не воюем с французским народом, – голос Рокоссовского построжал, – а только с помещиками и капиталистами. Рано или поздно мир станет другим, более лучшим, и никто не будет проливать кровь за чуждые интересы. Все люди – братья!

– Эгалите, либерте, фратерните…

Произнеся бессмертный лозунг французских революционеров, Гудериан улыбнулся и неожиданно осекся. Словно вспышкой осветился его разум, мучившие сомнения моментально ушли из разума, озарение нахлынуло ослепляющим сгустком.

«Жестокость свойственна войнам, а гражданским в особенности. Так стоит ли упрекать большевиков в зверствах, если подобное творили якобинцы, Робеспьер и Марат. Ведь потом на смену им пришел генерал Бонапарт, ставший императором Наполеоном, история получила совсем иной ход. И если будет так, то это многое для меня меняет!»

Гудериан не замечал горячий пот, выступивший каплями на его лбу. Действительно, что мешает такому случиться и сейчас, а на роль «маленького корсиканца» вполне подойдет сам Троцкий, которого уже вслух везде стали называть «первым маршалом революции».

«А ведь Наполеон недаром говорил, что каждый его солдат таскает в своем ранце маршальский жезл. Рокоссовский моложе меня, а уже полком командует, и очень грамотно, такие уроки мне выдавал. Действительно, революция ценит действительные, а не мнимые заслуги, и каждый получает то, что заслуживает!»

Гудериан тяжело вздохнул и прищурил глаза – нервы натянулись струнами, майор с пронзительной отчетливостью осознал, что стоит ему произнести слово, и обратного пути не будет…

– Майор, вы присягали немецкому народу! И этот народ, пусть и одетый в шинели, здесь. Он встал за новую Германию, за свое будущее, и следует уважать этот выбор!

– Даю слово, – глухо произнес Хайнц Гудериан, – и буду воевать за Рейном честно! Вот только я ведь не пролетарий…

– Происхождение не играет никакой роли, главное, это сам человек и его дела. У нас некоторые народные комиссары тоже из дворян. Да что далеко ходить – начальник штаба одной из армий Западного фронта вообще имеет графский титул. Да и 1-й дивизией германской Красной армии командует самый натуральный генерал, да еще из фонов.

Гудериан вздохнул с нескрываемым облегчением, с души словно упал тяжелый камень. Теперь он уже не сомневался, что сделал правильный выбор, ведь недаром считал, что слова «Дойчланд юбер аллес» – «Германия превыше всего» – и определяют судьбу каждого немца.

– Да и у меня прадед уланским офицером был, в корпусе маршала Понятовского на Москву ходил, а бабка примой-балериной в Варшавском театре танцевала. Да что я – и наш вождь Ленин, и Дзержинский из дворян, но стоят за угнетенных!

– Я слышал о том!

– Курите, майор!

Рокоссовский достал из кармана картонную коробку, чуть размалеванную красной краской, с изображением красной звезды, с молотом и плугом. Хайнц взял грязными пальцами папиросу, чиркнул спичкой из протянутого коробка. Затянулся, с наслаждением ощущая, что вернулся к жизни, ведь сегодня он готовился умирать несколько раз.

– Кухня уже поспела, сейчас ваших солдат покормят. В животе небось урчит, какой день без горячего?

– Простите, господин полковник…

– У нас говорят товарищ комполка, майор, по должности, чинов в Красной армии нет!

Рокоссовский отвел ладонь немца со спичками и сунул в руку Хайнца коробку папирос.

– Я должен сказать, что воевал против вашего полка четыре раза, начиная с Одера…

– Пять раз, майор, – на фабрике вас пленили как раз мои эскадронцы. Я про вас давно знаю, как и то, что вы приказали расстрелять моего ординарца, но потом передумали и отпустили. Почему вы так поступили?

– Будь он трус или мародер, его бы расстреляли без сомнений. Но я сам видел его заношенное, в заплатах, казенное белье. Да и храбрец, нужно отдать должное! А смерть или жизнь одного отважного воина не сыграет роли в баталии, где сражаются тысячи. Потому я и отпустил его!

– Вот и беседую с тобою, а иначе… У нас говорят, что долг платежом красен! Выбор за вами, майор, – вы можете уйти на все четыре стороны, если пожелаете!

– Спасибо. Но если позволите, то я хотел бы остаться со своими солдатами!

– Не за что благодарить, майор! Из пленных солдат, спешенных конармейцев, добровольческих немецкой и французской рот начдив Тимошенко приказал мне сформировать интернациональный батальон. Потому предлагаю вам принять над ним командование. Начдиву доложу, что под мое поручительство.

– Я вас не подведу… – глухо произнес Гудериан, перед глазами поползла предательская пелена.

– Так действуйте, товарищ комбат, время дорого!

Трапезунд

– Мы идем в Севастополь, Михаил Александрович!

Адмирал Колчак чуть улыбнулся, понимая сомнения флагмана эскадры. Рисковать линкором он тоже не хотел, ведь приход «Ушакова» в Трапезунд был чисто политическим предприятием, должным показать и врагам, и союзникам что российский Черноморский флот не следует списывать со счетов.

С уходом в главную базу относительно нового линкора и «новиков» в гавани оставался достаточно сильный союзнический отряд, способный огнем своих орудий поддержать высаживающиеся с транспортов части 1-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Слащева, что должен был очистить от османов все побережье вплоть до Батума, а потом нависнуть с севера над турецкой крепостью Эрзерум.