Психическая атака из будущего. За Колчака и Каппеля!

Он повернулся, чтобы пойти к туннелю, видневшемуся за поворотом, как Цыренжап подскочил к нему и резко потянул за рукав:

— Душа твоя покинула тело! Я верну ее!

— Очень ценное замечание! Сам-то понял, что сказал? — Константин рассмеялся.

— Не смейся! Ама Ноен шибко обидится! Отомстить может, злую шутку сыграть! — бурят потряс поднятой с бубном рукой. — Шибко жалеть потом будешь! Пришлет он злого духа, и эжен навсегда заберет себе твою душу!

— Да кто этот твой ама, или как там его?

— Замолчи! Это очень могучий бог, третий сын великого тэнгэри! Тэнгэри Хухэ отправил сюда его, чтобы он охранял эти места. Он хозяин этой земли! — глаза бурята горели огнем на коричневом морщинистом лице. — Ты совсем не в себе! Душа твоя покинула тебя! Ты хотел себя убить, да? Не смог, да? Ты напугал этим свою душу! Она теперь не может вернуться и терзает тебя! Тебя надо защитить. Любая блуждающая душа теперь может прийти к тебе, а твою может забрать кто-то другой, такой же золгуй, несчастный, как и ты!

— Откуда ты знаешь? — Ермаков замер.

— Духи все видят! Вы пришли на эти земли, привели своего бога, но духи все равно здесь! Они могут тебе помочь!

— Как?

— Садись! — шаман усадил его перед костром.

Он буквально заставил Ермакова отхлебнуть из фляжки мутно-белой жидкости с молочно-кислым привкусом, крепостью приближающейся к водке. Константина чуть не вырвало, но он сдержался.

— Тарасун! — бурят влил в себя залпом добрый глоток — Хорошо, однако!

Расплывшись в улыбке, он уселся рядом и пристально взглянул на Ермакова.

— Гал Тайха делать буду. Душу твою призывать. Буду звать богов огня и неба. Они найдут твою душу, крепко-крепко ее схватят, а я скажу тебе, как ее поймать и получить обратно!

— А моя душа где?

Бурят скрипуче рассмеялся, обнажая желтые зубы:

— Сам не знаешь, да? Она там, где твои мысли! Она и далеко, и близко! Ты и там, и тут.

— Как это?

— Тэнэг!

— Чего?

— Голова у тебя седая, а ума в ней мало! Глупец ты, говорю! — он покачал головой. — Людей убивать ума много не надо, а жить-то сложно! Я сейчас брызгать буду. Ты сиди и думай, хорошо думай. Думай о себе. Молись своему богу, если хочешь, чтобы он помог тебе. Только не зови никого и не называй себя, а то шибко худо будет!

Он заставил Ермакова выпить еще тарасуна. Вылил в огонь какую-то темную жидкость из выуженной из недр халата баклаги, отчего повалил густой едкий дым. Ермаков закашлялся, его и так мутило от пойла, щедро влитого в него бурятом.

Внезапно у него завертелось, закружилось перед глазами. Сквозь дым он увидел вместо лица Цыренжапа ухмыляющуюся жуткую морду.

— Назови себя! — морда завывала, кричала, корчила неимоверные гримасы. — Назови!

Костя проваливался в беспамятство. Жуткие вопли, свист, шум, вой, сливавшиеся в безумную какофонию звуков, отдавались в черепной коробке. Он пытался вдохнуть, но воздух как будто исчез, и легкие захватывали пустоту. В голове взорвалось яркое солнце, в грудь кинжалом ударила обжигающая боль.

— Назови-и-и-и имя-я-я-я!!!

Внезапно наступила звенящая тишина, которую разорвал гудок и свист паровоза…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

И вновь продолжается бой…

(24 декабря 1919 года)

Костя с детства до ужаса боялся паровозов. Именно паровозов, а не каких-то там локомотивов, тепловозов, электровозов и прочих там дрезин. А старший мамин брат, которого в депо все работяги уважительно звали дядя Коля, только смеялся над его детскими страхами и иной раз просил своих друзей-машинистов пускать пар, когда он с мальцом проходил мимо. Те и пускали, да еще гудок тянули, добавляя пацану жути. Вот и сейчас гудок и свист пара раздались внезапно, по детскую душу. А-а-а! Мама-а! Мамочка…

Константин Ермаков с трудом вырвался из объятий сна, удрал от давнего детского кошмара. Сел и крепко потер ладонью глаза. И тут же все вспомнил — утром они с Серегой подрядились на ремонтный мотовоз и после полудня уже были у заветной для него цели.

Топчан под ним ходуном ходит, или он сам так качается? Голова очень кружилась. И поэтому Ермаков с трудом осознал, что сидит не на кровати, а, скорее, на откидной жесткой полке, а качается — потому что снова оказался в поезде, ведь перестук колес ни с чем не спутаешь.

Опять гудок паровоза и свист выпускаемого пара заставили сжаться его сердце. Одной минуты не прошло, как вагон с железным лязгом остановился.

Где-то рядом взвыл гудок, и Ермаков припомнил, что днем видел в Култуке самый настоящий паровоз, и здраво решил, что это именно он сейчас ночью куролесит.

— А, наверное, здорово было бы сейчас выглянуть в окно и увидеть старую Слюдянку, этак вековой давности, — Константин на мгновенье зажмурился, представив, как сквозь клубы паровозного пара проступают очертания вокзала, извозчик на лошадке, путевой обходчик в шубе с высоко поднятым воротником. — Да, но это красиво лишь на картинке. Век-то назад там еще, может быть, и неплохо было, но потом…

Он зажмурился, и перед глазами понеслись, как кадры из фильма, события и людские судьбы. Белые, красные, снова белые и снова красные. Тысячи и тысячи погибших…

…Тогда, отступая вдоль нитки Транссиба, белые отчаянно дрались за осколки рушащейся, как колосс на глиняных ногах, Российской империи, тщетно пытаясь удержать утекающую как песок сквозь пальцы власть.

Красные паровым катком шли на Восток, сметая, как огонь сухую траву, очаги жалкого сопротивления…

Вагон снова дернуло, и он открыл глаза:

— И куда же мы поехали, на ночь глядя? И где Серега? Опять, наверное, нажрался, падла! И Цырен куда-то запропастился! Чует, видать, что я ему шею сверну за такое лечение!

Ермаков огляделся в поисках своей трости. Поезд потряхивало, он со скрипом набирал ход.

— Совсем мне не улыбается без палки, на одной, почитай, ноге скакать до туалета… Сраму не оберешься, если загремлю костями! — он машинально посмотрел на ноги и невольно вскрикнул: — Боже милостивый!

Нога! Она была согнута в колене…

Согнута! Хотя этого не могло быть по определению, там ведь железная пластина вставлена. И пальчики теплые, шевелятся по малейшему желанию. Откуда?!

— Так! Спокойно! — он закрыл глаза, через мгновение открыл, посмотрел на ногу. — Что получается, лечили, значит, душу, а вылечили ногу? Ну Цырен, ну… шаманский сын!

Ермаков, чтобы удостовериться, не сон ли это, крепко ущипнул себя за ту самую ногу — и тут же от боли заскрежетал зубами. Какая к черту галлюцинация, какой сон?! От такой нешуточной боли впору было во все горло вопить, котов-полуночников с крыш диким криком согнать.

От такой новости мучительно захотелось курить, и он стал охлопывать карманы в поисках сигаретной пачки. Однако в брюках оказалось пусто, а в нательной рубахе (и кто же ее на него одел, всегда же в тельняшке ходил) карманов не имелось по определению.

Но тут свет луны упал на столик, и он разглядел искомое — раскрытую пачку папирос, коробок спичек и какую-то плоскую консервную банку без крышки, набитую окурками.

Ермаков всей пятерней почесал затылок — когда же он успел столько накурить, и почему проводник на такое вопиющее нарушение не среагировал?

И тут же нашел ответ — так он же не на пассажирском едет, а на ремонтном. Здесь все курят. Вагон старый, еще довоенный — в детстве он на таких бывал с дядей, в депо для ремонтников стояли. И, как он помнил, такой старенький вагончик был прицеплен в хвосте.

С Сергеем они садились в первый по ходу движения, повидавший виды зеленый плацкарт, обычно и используемый в ремонтных поездах для перевозки бригад. А это означает только одно — по непонятным причинам его перенесли из одного вагона в другой.

Не успел Ермаков обдумать эту мысль, как поезд сбавил ход, остановился, свистнул, пыхнул и лениво затрухал в обратном направлении, вильнув всем железным телом на стрелке.

— Что за гребаные маневры? Куда он корячится? — он ругнулся про себя. — Угомонись ты, наконец!