Крылатая сотня. Сборник рассказов

Он вмерз в сугроб и торчит.

А мимо бежали бегучие звери,

Летучие птицы неслись,

Глаза, распахнутые как двери

Стеклянно смотрели ввысь…

Но вот встал он и бросил мертвое тело

Приманкой для черных птиц,

Шел, как каторжник от расстрела

С ядром через семь границ,

Все шел он вдаль, и к вратам он вышел,

И ветры легли к ногам.

Белые кошки молились на крышах

Пушистым своим богам…

Утром на плоскости ляжет роса,

Грянет время "Ч", а пока

Аэродромная колбаса

Наполняет ветром бока.

Ты будешь вторым, ты всегда хотел

Быть с курносым небом на "ты",

Твой самолет все летел, летел

И обломал о звезды винты…

Ах, эти белые звезды — немые стражи,

Они не спят никогда,

И пули мимо, но не промажет

Тринадцатая звезда.

Экое странное дело, братцы —

Мне даже немного жаль

Бедную звездочку номер тринадцать,

Вплавившуюся в дюраль…

Ты не гляди, не гляди назад,

Покидая сей хмурый край.

Утро встает, ты его солдат,

Твое дело — "Drum links, zwei, drei".

Пусть только пыль и тлен впереди

Да пустые шкуры гадюк,

Но там рожденные, чтоб ползти,

Косяками летят на юг.

Так значит — здравствуйте, вольные братья небес,

Мамелюки седьмого дня!

Старой земли планетарный вес

Не цепляет больше меня.

Куда лететь — теперь уже без разницы,

Ветрено и светло…

Тучки небесные, вечные странницы

Падают под крыло…

10. Я ВЕРНУЛСЯ, МАМА!

…Возле замка гасли фонари,

Заставляя мир во мраке скрыться,

И в стекло зашторенной двери

Постучался поседевший рыцарь.

Д. Ляляев.

— Верлиок, приехали.

Сидевший лицом к окну в затормозившем неновом синем BMW с красной надписью по борту: "АПОСТОЛИ НА БЛЪГАРИЯ" человек словно бы очнулся, хотя и не спал, а просто последние два часа смотрел, не мигая, на мелькавшие за окном осенние пейзажи.

— Что? — спросил он, поворачиваясь к водителю — молодому черноволосому мужчине в камуфлированной куртке и джинсах.

— Приехали, — повторил тот. Оба говорили по-болгарски. — Ты просил остановить тут.

— Да… просил, — ответил пассажир. Он тоже был совсем молод, лет хорошо если семнадцати, но одет в свинцово-серый дорогой костюм, начищенные туфли, чёрные перчатки из тонкой кожи, серое кепи, а красивое, типично русское юношеское лицо уродовали два страшных шрама: один — слева под челюстью, другой — между левыми ухом и глазом. Сам левый глаз тоже был неприятен — привлекал внимание своей неподвижностью, и через несколько секунд становилось ясно, что это хорошо выполненный протез. Да и правый — живой — глаз был угрюмо-пристальным и холодным не по возрасту.

Оба вышли из машины.

Если честно, никто не обратил на них внимания. Конец сентября в Ставрополе "осень" только по названию. Буйствовало лето, и только кое-где на деревьях горели медь и золото. Город отстраивался и шумел, и в этом победном тёплом шуме вряд ли можно было заметить двух молодых людей — таких же, как десятки тысяч других, вернувшихся с войны, победивших и ещё не очень верящих в это…

Водитель помог одноглазому вынуть из багажника большую сумку на ремне, которую тот без особых усилий повесил на плечо. Сказал:

— Может, давай довезу до места? — одноглазый мотнул головой. — Ну тогда я подожду до вечера на выезде. Постою, посплю, я не выспался. Если что — подойдёшь, и мы…

— Не надо, Ставен, — тихо сказал одноглазый. — Езжай по своим делам… и потом передавай всем привет в Болгарии. А я… — он вдруг улыбнулся. — Я, как бы там не крутнулось, приехал домой. И больше мне ехать некуда.

— Зря ты не остался у нас, брат, — так же тихо ответил черноволосый Ставен. — Тебя бы на руках носили всем селом…

— Ну вот ещё, — сморщил нос одноглазый, и его лицо стало совсем пацанячьим. — Мало мне того дурацкого памятника…

— Мало! — горячо сказал Ставен, беря одноглазого за запястья. — Мы никогда тебя не забудем, брат Никола. Наш добрый Верлиок…(1.) Мы один раз почти забыли русских. Бог покарал нас…

____________________________________________________________________________________________________________________

1. В сказках южных славян — одноглазый великан-человеконенавистник. Поэтому слова "Добрый Верлиок" звучат странно.

— Ой, ладно тебе… — одноглазый улыбнулся. — Бог-то бог, а болгарин и сам себе помог… — он обнял черноволосого за плечи и стукнул лбом в лоб. — Ну давай. Приезжай. Пиши.

— Приезжай и ты, — Ставен порывисто отстранился. — Если на будущий год не приедешь — обидимся. Все обидимся!

— Приеду, — кивнул одноглазый. — Ты не смотри мне вслед, уезжай сразу. Я так не люблю…

…Улица называлась не "Седьмая", как раньше, а "Героев Завода". Кто такие Герои Завода и что они сделали — одноглазый не знал. Да и не очень огорчался. Местные, конечно, знают. А вот кто он такой — откуда? И пусть. И не жалко.

На ходу он прикрыл глаза. И увидел… Скалы. Дети — несколько десятков молчаливых, не плачущих детей, связанных и обмотанных взрывчатым шнуром, гранатами… Почти нечеловеческие лица — хари, перекошенные злостью и страхом, низколобые, оскаленные лица "ООНовских солдат" — из какого-то африканского контингента… Автоматные стволы… Крики на ломаном болгарском: "Пропустите до линии фронта! Убьём детей! Пропустите!!!" И он — открыто входящий в кольцо скал, грудью на автоматы, которые пятились перед ним. "Вы знаете, кто я, собаки. Я — Верлиок! Отпустите детей, бросайте оружие, сдавайтесь — и вы сможете рассказывать, что видели меня и остались живы!"

И — лязгают падающие автоматы.

Я — Верлиок.

Я — Верлиок.

Я — Верлиок.

Груды трупов в порту Бургаса.

Врезающийся в склон "стратофортресс" — крылья смерти подломились.

Трясущаяся челюсть американского генерала, взятого им в плен — нож против пистолета, шестнадцать лет и ненависть без края против сорока лет и всевозможных курсов, училищ, секретов подготовки…

Пулемёты в лицо — и совсем не страшно, и ничуть не хочется жить, а хочется — победить…

Памятник на склоне Жевоты…

…ДОМ.

Странно. Дом был цел. Он ничуть не изменился. И даже девятиэтажка за ручьём стояла, как прежде, и заливисто залаял за забором пёс.

Он покачнулся, опираясь рукой об ограду у калитки.

Закрыть глаза. Назад. Пусть всё — назад… и он пришёл из школы…

Но закрыть он может только один глаз.

Он оттолкнулся от забора. И калитка — кованый металл, отец заказывал в фирме — распахнулась.

Удивлённые синие глаза смотрели на него. Невысокая девушка его лет в просторном джинсовом платьице — беременная, отметил он и смутился — смотрела вопросительно и немного испуганно.

— Простите, — услышал он свой голос. Девушка мигнула, неуверенно улыбнулась. — Простите… до войны тут жили Реузовы…

— Ой, да! — улыбка стала искренней. — Жили… А почему жили? Живут… Антонина Николаевна. Сперва мы с папой жили, дом-то пустой был… Папа умер… — она на миг опустила глаза, — на заводе, так получилось… Ну, я одна была. А тут как раз Антонина Николаевна с детдомом с юга вернулась и говорит — живи, конечно…

— Антонина… Николаевна? — горло перехватило. Но голос был спокойным.

— Ой! — снова ойкнула девушка… нет, молодая женщина. — Вы… — она помедлила. — Вы, наверное, их знакомый? Проходите, они скоро все придут, они же в тот детдоме и работают, а он тут рядом — знаете, бывший офис "Росэнерго"? — и сейчас обед как раз… Проходите, проходите, подождите их, я всё равно одна и страшно скучно, только из консультации приходит медсестра…