Попаданец на гражданской. Гепталогия (СИ)

Хорти скрежетал зубами от ярости, но был вынужден принять навязываемые Парижем условия, ибо другой альтернативой могла быть только война с прекрасно вооруженными интервентами, исход которой предсказать было просто — полная потеря венгерской независимости с последующей оккупацией территории.

Но подписать такое под угрозой пушек еще не значит принять. Трианонский мир еще не вступил в силу, а значит, еще есть шанс. Именно он в Сегеде произнес слова, которые запомнились всем мадьярам — «Нет! Нет! Никогда! Урезанная Венгрия не может быть страной, вся Венгрия — это рай земной!»

Однако такая громкая декларация, сам адмирал это прекрасно понимал, для соседей была не больше пустого звука, ибо в политике решает сила, которую Венгрия просто не имела и не могла иметь в будущем. Союзники ведь не просто разоружили страну, они настрого запретили ей иметь еще и достаточную армию, способную защитить границы.

Такое унизительное положение могло бы тянуться годами, вот только случилось невероятное, и все должно измениться в самое ближайшее время. А как иначе, если вчерашний враг, тоже вдоволь натерпевшийся от «союзников», предлагает объединить усилия и отринуть навязанные двум странам унизительные условия.

— Время пришло, — прошептал адмирал, отходя от окна.

Потерянная было надежда снова вернулась в его сердце. Ведь именно сегодня, в эту самую ночь, стоит ему сказать «да», как Венгрия сможет вернуть утраченное, отринуть унизительный договор и снова занять достойное место посреди Европы.

Одесса

— Генерал не доживет до утра, — молодой врач говорил тихо, но убежденно, со спокойным цинизмом, свойственным этой профессии. — Зрачок на свет не реагирует, пульс не прощупывается. Мы сделали все, что могли, но… Медицина тут бессильна!

— Все настолько серьезно, доктор…

— Людвиг Карлович Краузе, — врач прекрасно понял паузу, сделанную Семеном Федотовичем, и представился. — Но я не доктор, а только ординатор. Больного осмотрел консилиум самых известных врачей, и все они единодушно пришли именно к такому неутешительному выводу. Но до последнего часа у нас оставалась надежда на удивительно крепкий организм генерала. Однако… Ранение слишком серьезное!

«То есть на чудо, в которое никто из вас не верит — вы же материалисты до самого кончика скальпеля. Потому рисковать репутацией из вас никто не хочет, а тебя, немец-перец-колбаса, сделают завтра козлом отпущения. За то, что не уследил и чудесных спасительных мер не предпринял. Хотя все прекрасно понимают, что сделать ничего нельзя, вот только огорчать Михаила Александровича ни один не пожелает».

Фомин пристально посмотрел на знакомое, но совершенно чужое лицо Арчегова — смертельно бледное даже на фоне белоснежных бинтов. Семен Федотович наклонился, прикоснувшись к руке — та была уже не просто холодной, ему показалось, что он сдавил пальцами каменный лед. Он в растерянности оглянулся, понимая, что все его умения и навыки здесь уже бесполезны — слишком поздно.

Оба флигель-адъютанта сделали приличествующий случаю скорбный вид, врач был деловито бесстрастным, вот только глаза жены неожиданно замерцали знакомым гневным огоньком.

Маша все правильно поняла, но вот только почему она так это восприняла?!

— Господа, поймите правильно, но я прошу вас выйти, — голос девушки ожесточился и в полной тишине палаты глухим громом. — Мне необходимо проститься с ним…

— Конечно, конечно…

Свитские офицеры разом поклонились, словно по команде, и с видимым удовольствием на лицах, которое даже они не смогли скрыть, тихо вышли из палаты. За ними неспешно удалился и доктор, пожав плечами в мнимом сочувствии.

— Ты сможешь сделать хоть что-нибудь?!

Голос жены прозвучал настолько взволнованно, что Фомин мгновенно оторопел. Он видел на ее глазах выступившие слезы, как и то, что нежные руки не могли найти себе места — то пальцы теребили полы наброшенного на плечи халата, то сплетались «замочком».

Семен Федотович не ожидал такой реакции Маши, прекрасно зная, как та заочно отнеслась к Арчегову, что когда-то вынуждал ее любимого мужа окончить жить самоубийством.

Именно это невольное самосожжение вызывало ее ярость и стойкую неприязнь к всесильному военному министру. Девушка не раз резко высказывалась по этому поводу со всем свойственным юному возрасту максимализмом.

— Я знаешь, о чем подумала… Боже, какая дура!

Машины щеки внезапно окрасились румянцем жгучего стыда — чего-чего, но вот такого Фомин никак не ожидал, а потому молчал, пытаясь осознать увиденное и услышанное.

— Сеня, ты позволишь ему вот так просто умереть?

— Я ничего не смогу, Машенька, — Фомин развел руки в сторону. — Нет, нет, тут не месть, я просто действительно ничего не смогу для него сделать! Не в моих силах выдернуть человека, шагнувшего за кромку. Как и оживить мертвого…

— Сеня, а ведь ты ему должен! — негромко выделяя голосом последнее слово, девушка резанула его таким взглядом, что тут и Фомина проняло, как говорится, до самого копчика.

«А ведь права женушка, ох как права — сейчас не Арчегов ему „задолжал по старым счетам“, а как раз наоборот. И даже случайная встреча с женой не могла бы состояться, если бы не он. Но что мне сделать — это не в моих силах».

— И я ему должна, — глухо произнесла Маша, сглотнув вставший в горле комок. Вот теперь Фомина окончательно пробрало — такой он жену еще ни разу не видел, и именно это стало для него той каплей, что переполнила чашу. Вот только слова вышли прежние, пустые.

— Я не смогу…

— Сможешь!

Маша сделала три шага и подошла к нему вплотную, взяв крепкими и сильными пальцами за крепкую ткань танкистской куртке, что выглядывала из-под накинутого халата.

— Ты сможешь, Сеня, сможешь! Нам с этим долгом жить, нам! И нашим детям…

Горячий выкрик жены сбился на торопливый шепот, словно девушка боялась, что муж ее остановит или уйдет. И она ничего не успеет ему сказать, и самые главные слова не прозвучат, пропадут втуне, канут как капли воды в раскаленном песке пустыни.

— Он мой внук, Сеня, спаси его! Я ведь даже не говорила с ним. — Машины руки начали трясти Фомина, как грушу. — Ты должен спасти, если не ради меня, то во благо России! Что бы между вами ни было… Ему мы должны за исход, столь благополучный для всех нас. И никому другому! Так верни же долг, Сенечка, сделай же что-нибудь!

— Хорошо, родная…

Семен Федотович как можно мягче освободился от цепкой хватки жены. Затем сделал шаг и присел на кровать, рядом с лежащим Арчеговым. Взял его ледяную руку в свои ладони, и, выдохнув воздух, сосредоточился, вытравив все мысли…

И с головою ахнул будто в ледяное крошево, без подготовки, с разбега. Тело обожгло словно кипятком. Сердце застучало в груди как лихорадочное, стараясь быстрее разогнать горячую кровь по жилам, не дать замерзнуть, самому превратиться в хлад. Смерть в теле Арчегова потихоньку вступала в свои права, но Фомин чувствовал, что жизнь еще где-то теплится, найти бы эту искорку и раздуть ее!

Но где искать?

Семен Федотович, чувствуя, как его самого затрясло, поступил так, как учил дед — стал по капле передавать свою жизнь и силы, чтобы хоть так поддержать своего умирающего «заклятого друга». И этим выиграть хоть немного времени, поддержать ту крохотную искорку, не дать ее задуть. Ибо только она сможет превратиться в животворящий костер и выдернуть из-за кромки ушедшего туда человека.

Нить?! Нужна именно она, отыскать ее немедленно, иначе будет уже поздно!

Тирасполь

— Государь, нельзя терять ни дня, дожидаясь прибытия резервов, — голос командующего Румынским фронтом генерала от инфантерии Деникина был сух и деловит. Растопыренными пальцами Антон Иванович накрыл на карте район Кишинева.

— У нас всего три дивизии против десяти румынских, но мы наступаем. В коннице преимущество на нашей стороне, оно может стать подавляющим! Поэтому задержка, даже на один день для перегруппировки, позволит противнику усилить оборону.