Агент

Пройдя анфиладами Большого дома, комсомольцы словно оживили усадьбу, наполнили её шумом и гамом. Парни открывали солдатские «сидоры», вытягивая на свет божий картошку, крупу, тушёнку, буханки чёрного хлеба. Вася, став на колени, разжигал примус, а Коля Ермаков, очень серьёзная личность в очках, гордо держал медную кастрюлю. Очки у него вечно сползали на нос, и Коля постоянно поправлял их, тыкая пальцем в дужку. Дабы оживить процесс чистки картошки, Ермаков затеял диспут о классово чистой пролетарской культуре.

— Новая пролетарская культура будет создаваться самими рабочими без отрыва от производства, — вещал он. — Долой Тургеневых и Толстых! Литература графов и помещиков пролетариату не нужна. Ни к чему нам слезливо-мещанская рефлексия Достоевского! На свалку истории меланхолично-интеллигентскую музыку Чайковского!

— А мне нравится Чайковский, — парировала Асмик Папьян, и Коля притушил обличающий пыл — ему нравилась эта жгучая брюнетка.

— Как сказал наш поэт Кириллов, — встрял Толя Симагин, невысокий, крепкий паренёк с совершенно дитячьим выражением лица, — наш первый пролетарский классик, — и продекламировал, отбивая такт рукой, словно саблей махал:

— Это называется вандализмом, Толя, — усмехнулся Авинов. — Отвергнуть культуру несложно. Когда-то древние христиане отринули величайшую культуру Рима и Эллады — и что? Вся Европа на тысячу лет погрузилась во тьму невежества, мракобесия, дикости! Ты к этому зовёшь? Пойми, разрушить легче всего. Но зачем во имя прекрасного грядущего жечь и топтать? Созидать нужно! Строить великий Дворец Мысли и Духа!

— Во-во! Мы так и хотим — строить! Только свой, пролетарский Дворец Труда и Свободы. А старый мы снесём!

Кирилл вздохнул.

— Из чего же ты собираешься строить? — спросил он. — Из частушек и анекдотов? Ведь ничего иного пролетарская культура пока не создала.

— Здрасте! — возмутился Ермаков.

— Привет.

— А Максим Горький?! Наш великий пролетарский писатель?

— А с чего ты взял, что пролетарский? Горький — просто великий писатель, новый классик русской литературы. Толстой умер. Да здравствует Горький!

Аня Новикова, с интересом следившая за спором, обратилась к Ленину:

— Владимир Ильич, а вы как думаете?

Вождь хитренько улыбнулся и сказал лекторским тоном:

— Пголетарская культура должна явиться закономегным развитием тех запасов знания, которое человечество выработало за века. Эти запасы — неисчислимое богатство, а газве можно сокговищами разбрасываться? Нет, их надо использовать на благо, бгать и развивать лучшие образцы культуры пгошлого, иначе не видать нам культуры будущего! Пгосто надо хогошо разобгаться в этом богатстве, перетряхнуть его, очистить от мусора. Ведь интеллегенция — она разная, батеньки мои! Есть такие, как Горький или Шоу, а есть лакеи капитала, мнящие себя мозгом нации. На деле же это не мозг, а говно!

Молодёжь захохотала, захлопала в ладоши, а после притихла, но ненадолго — Игорь Нижник, прыщавый, сутулый вьюнош, не пользовавшийся успехом у девушек, поднял вопрос о свободе любви.

— Мы протестуем против половых взаимоотношений а-ля буржуа, — заявил он, взмахивая костлявыми ручонками, державшими нож и картофелину. — Естественное биологическое чувство, связанное с половым удовлетворением, у нас, у коммунистов, не должно наряжаться в одежды буржуазных браков и прочих предрассудков! Половая проблематика не должна отвлекать пролетарскую молодёжь от строительства нового мира. Буржуазно-мещанская невинность безнравственна! Вот почему лживой буржуазной половой морали мы говорим «Нет!», беря на вооружение марксистскую теорию и устанавливая простые отношения с комсомолками, которые должны отдаваться комсомольцам как товарищам по классу и партии!

— Это не Маркс говорит: «Нет!» — глубокомысленно произнесла Ася Литвейко. — Это я тебе вчера отказала!

Девчонки захихикали, а возбуждённый Нижник обиделся.

— Теория «стакана воды»? — усмехнулся Авинов, плюхая очищенную картошку в кастрюлю. — «Любовь пчёл трудовых»? А тебе не кажется, Игорь, что ты путаешь свободу с распущенностью и безответственностью? Полюбились, как собачки во дворе, — и разбежались! А ежели дитятко родится — государству подкинем, пущай воспитывает… Не спорю, жить так легко, но ведь и унизительно же!

— Дичее дикого, — высказалась Крупская, незаметно подошедшая к компании.

Аня Новикова обернулась к Ленину с немым вопросом. Ильич осторожно потёр руки, словно умывая их.

— Мы, коммунисты, — сказал он, — понимаем свободу в любви как свободу от финансовых расчетов… От матегиальных забот… От религиозных предгассудков… От предгассудков общества. Мне кажется, что в половой жизни пгоявляется не только данное природой, но и привнесённое культурой человека. Да, да, вот где гвоздь — культура!.. [106] А до обобществления и отчуждения женщин мы пока ещё не доросли.

— Владимир Ильич, — взволнованно спросила Литвейко, — скажите, а скоро мы коммунизм построим?

— Не ского, — ответил Ленин серьёзно. — Думаю, к тридцатым, к согоковым годам поспеем.

— У-у, так долго! — разочарованно откликнулась молодёжь. — Это ещё сколько ждать!

А Кирилл смотрел на Ильича и думал, как же трудно бороться с врагом, который тебе симпатичен. Авинов не разделял фанатической ленинской веры в собственную правоту, хотя и понимал этого человека. Ведь Ленину скоро полтинник стукнет, а он всю молодость, всю жизнь сгубил в словопрениях, чёртов профессиональный революционер! В январе семнадцатого Владимир Ильич грустно вздыхал, то ли в Женеве, то ли в Париже:

«Не дожить нам до революции в России, коли и свершится она, то лет через двадцать…» И вдруг — Февраль! Интеллигенты-болтуны, эсеры да кадеты до того заболтали империю, что та рухнула под тяжестью извергнутых словес, а потом «временные» ещё полгода обсуждали, как же им назвать новое государство российское…

Керенский с цветами и музыкой встречал спешно прибывших большевиков. Так и не понял, дурак, что приехали могильщики его цветастых «р-революционных» идей.

А Ленин спешил воспользоваться подарком судьбы, подарком прогрессивного дурачья — работал, как бешеный, на износ, буржуазную революцию обращая в социалистическую, а империалистическую войну — в гражданскую.

Владимир Ильич торопится воплотить в жизнь свои мечты о высшей форме общества, где человек человеку — друг, товарищ и брат, и разве Кириллу Антоновичу чужды эти грёзы? Разве он сам не очарован тем же зовом Нового мира, Мира Справедливости?

О, ещё как! Только его дорога в прекрасное далёко не большевистская, она иная, долгая и трудная. А Ленину некогда ждать! Вождь ломит напрямую, по миллионам трупов, по колено в крови…

А обитатели ночлежек, работяги, что пашут, как проклятые, их жёны с большими от голода глазами, их рахитичные дети — они не за тот же короткий путь? «Смерть буржуазии!» — это от сердца…

…Так и день прошёл — за готовкой да за дежурствами, за мыслями вслух и про себя.

Поздно вечером Авинов уединился в маленькой комнате, где вся обстановка состояла из огромного дивана. Притащив с собою одеяло, он разделся и лёг, чуя, как притягивает его постель после ночи в стогу.

Сразу уснуть не получилось, а потом скрипнула дверь. Кирилл бесшумно запустил руку под подушку, нащупывая парабеллум, — и оставил пистолет в покое. Это была Аня.

— Ты спишь? Вика…

— Пытаюсь, — слабо улыбнулся Авинов, подумав: «Везёт же мне на большевичек…»

Девушка зашуршала одеждами, скидывая их на подоконник, попрыгала на одной ноге, стягивая чулки, — и пробежала на цыпочках к дивану, ладонями прижимая подпрыгивающие груди, юркнула под одеяло, прижалась, тёплая и гладкая.