Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982

Боюсь только, что этого заката я так и не увижу. Не налюбуюсь. Шагну в вечность, не взглянув в последний раз на звёздное небо, на закат, который так красив и так краток, почти недосягаем.

Сколько я помню себя, если не считать детские годы, безотцовщину, скрашенную добротой дяди, ставшего мне отцом, помню свою далеко не сладкую жизнь, изобилующую бесконечными табу, бесконечными перипетиями и передрягами, острастками, обидами и неудачами, разными невзгодами.

Я, как наживка, почти беспросыпу сиживал на крючке и не раз клял свою судьбу.

Но предложи поменять её на чью-нибудь другую – не поменял бы. Я вошёл в эту жизнь с чёрного хода и узнал всю её подноготную. И могу твёрдо сказать: перечеркнуть её, закрыв глаза на эту подноготную, по меньшей мере аморально.

Всю жизнь спешил, оглядываться было некогда. И работал. Работал самозабвенно, отрешённо, как шальной. Любя справедливость, не мог оставаться равнодушным к чужой беде. Неравнодушие мое не давало мне покоя. Но всё это были дела. А сама жизнь где? Или она и состояла только из дел этих? Куда ушли годы? Юность, зрелость? Куда они канули, я их не заметил. Обо всех была забота, о своих и не своих, только себя проглядел. Не лечился, не берёг себя. Теперь за всё расплачиваюсь. Жить по другому не мог.

На моей земле я не чувствовал себя случайным гостем. На моем писательском этюднике жизнь всегда рисовалась такой, какой она есть, а не такой, какой она должна быть. Увидев в клетке пантеру, не принимал её за лань или безобидного зайца. Приучил себя пантеру называть пантерой, зайца – зайцем. И размышлял, яростно спорил, всегда оставаясь верным своему разумению.

Отражение живой жизни, её тревог всегда было темой искусства, литературы. Эта задача была и моей мечтой, мечтой нашего писательского клана, и каждый из нас по-своему ее осуществлял. Не моя вина, не вина наша, если не всегда нам это удавалось. У порога правды, пока я жил, живу, всегда стоял Азраил с обнажённой секирой, и не каждый решался близко подойти к ней. Впрочем, обо всём этом давно сказал Гёте:

В том, что известно, пользы нет.

Одно неведомое нужно.

Вот к этому «неведомому» нас и не подпускали близко. Теперь мы пожинаем плоды: ложь стала нашей спутницей. С ней мы ложимся спать, с ней мы встаём. Пока висит над правдой секира, не будет искусства. Не будет на нашей земле Пушкина, Толстого, Гоголя. Не будет Раффи, Туманяна.

Вот о чём скорблю.

Мой жестокий век я прожил как человек- для человека.

И в этот век, обагрённый кровью тысячей талантов, цвета народа, Б. Пастернак мог сказать: «Наверное, вы не дрогнете, сметая человека. Что ж, мученики догмата, вы тоже – жертвы века».

Поиски справедливости никому не приносили счастья. Если старость – накопление обид, то поиски справедливости – та благодатная почва, на которой растёт дерево обиды. Чем больше этих поисков, тем выше дерево.

Почему доброта беззащитна? Потому что она без кулаков. Зло с кулаками, потому оно всесильно. Доброта нуждается в поддержке, в помощи, злу помогать не надо, оно само всего добьётся. В жизни всё получается наоборот. Злу – зеленая улица, а на пути добра одни проволочки, ухабы, бездорожье.

Извечный образ у Гейне – боец, который не выпуская оружие из рук, всё же гибнет. Гибну, но не сдаюсь.

Жизнь – это свод человеческих страданий, неожиданных обретений, встреч, расставаний. Только тот уходит из жизни счастливым, кто прожил её в неистовом отрицании зла, в мучительных поисках истины.

История человечества есть история борьбы за свободу и история борьбы против свободы. Такова диалектика жизни. И ни одна формация, ни один строй, будь то капиталистический или социалистический, не уничтожит эту борьбу.

Я познал жизнь, её смак, её горечь. Я вбирал в себя русскую речь, которой не обучишься ни на одном факультете, постигал вес русского слова, его вкус, бесконечность оттенков. И вслед за Капиевым готов повторить: о, великий русский язык, без тебя, без чарующих твоих слов, не было бы и мне «в жизни ничего родного».

– Зачем ты снова пришёл, ангел? Ведь я уже поправляюсь. Меня обещали скоро выписать.

– Я не тот ангел, за которого ты меня принимаешь. Не океар, как армяне называют моего двойника, а ангел-хранитель. Пришёл спасать тебя.

– А разве мне что-нибудь угрожает? Я же поправляюсь.

– Верно. От инфаркта ты поправляешься. Но ушёл ли ты от своей судьбы?

Ангел -хранитель поближе сел ко мне и, оглядываясь по сторонам, спросил:

– Нас никто не подслушивает?

– Нет. Мой сопалатник спит.

– Какой он из себя?

– Такой же, как я. Но он устал от борьбы. Хочет примириться со злом.

Ангел-хранитель ничего не сказал. Через минуту он снова заговорил.

– Слушай меня внимательно, Гурунц. Я прочитал всё, что ты тут написал, и должен спросить, вполне ли ты здоров в смысле вменяемости?

– Совершенно вменяем.

– Вменяем и выдаешь такие перлы? Ты сам вынес себе приговор. Ты инакомыслящий, а в твоей стране, сам знаешь, что ждёт инакомыслящего. Мне жаль тебя. Прошу, угомонись.Оставь свою войну до лучших времён. И ангел смерти не будет знать дороги к тебе. Дело даже не в Кеворкове и ему подобных. Кто твой Кеворков? Тля. Дело в автоматизме бюрократической машины. С той же аккуратностью, с какой автомат выбрасывает, ну, скажем, пачку сигарет, автомат, куда ты опускаешь свою монету,-записи, пахнущие инакомыслием, выбросит тебе смерть. Ты об этом знаешь?

– Знаю.

– Знаешь и не хочешь спасти себя?

Ангел задумался, даже рукой повёл по моим седым волосам.

– Ты волен распоряжаться собой, – сказал он отрешённо. – Я тебе завидую, братец. Завидую и благославляю.

И взмахнув короткими крыльями, исчез.

Я уже привык к тому, что меня посещает ангел и ведёт со мной самый что ни на есть задушевный разговор.

– Здравствуй, – говорит он, садясь у края моей постели. И как старый знакомый подаёт мне руку.

– Здравствуй, – отвечаю я и спрашиваю обеспокоенно: – с чем пришёл, ангел. Всё-таки я тебя боюсь. Ты же…

Но ангел не даёт мне договорить:

– Пришёл проверить, похожи ли вы на людей?

– На людей? – удивляюсь я. – А кто же мы, если не люди?

Помните, как Самуил Маршак говорит: «Страшные люди в поэзии фальшивомонетчики. Неумелые не опасны. Опасны искусные…» И далее: «Обезьяны совсем похожи на людей: двигаются, как люди, а попугаи и говорят, как люди. Всё, как у людей, но не люди. Вот это страшно».

Я молчу. Крыть нечем. Ангел во многом прав. Мы фальшивомонетчики. Двигаемся, говорим, даже книги пишем, но не люди. Давно не люди. Человек начинается…

– Можешь не продолжать. Ничего от того человека, думающего о другом, ответственного за другого, не осталось. Одни Нарциссы, влюблённые в себя.

Ангел улетает, сильно раздосадованный. Ему этот обезлюдевший мир не по вкусу.

Завтра 72-ой день моего пребывания в больнице. Меня выписывают. Конец моим тайным записям. Конец моей больничной тетради. Выходим из подполья, из конспирации.

Жив. Жив, Курилка! Мы ещё повоюем!

Здравствуй, жизнь! Я тебя даже такую, какая ты есть, принимаю.