Фельдегеря генералиссимуса (СИ)

— А где хотите, Елизар Алексеевич, там и ищите! — насупил брови московский генерал-губернатор. — В трактирах, в борделях… и где еще можно сыскать загулявших пьяниц?!

— Помилуйте, ваше превосходительство, ротмистр Марков… драгун в полном смысле этого слова, но так забыться в своем пьянстве, чтобы пренебречь своим долгом?! Не поверю, — убежденно сказал обер-полицмейстер, вытер пот со лба платком и высморкался. — Не хочу думать о худшем, — продолжил он благодушно, — но лежат они, голубчики, в каком-нибудь сугробе под березкой или сосной. По весне, пожалуй, только и найдем!

— По весне?! — взревел Ростопчин. — Я вам дам — по «весне»! Живых или мертвых… через два дня — не больше!

— Два дня мало, ваше превосходительство, но попробую. Всю полицию подниму на ноги. Сыщем, непременно сыщем. Но два дня, ох, мало, — обреченно вздохнул Елизар Алексеевич.

Зима выдалась снежная, сугробы намело высоченные, а березок и сосенок в Московской губернии век не пересчитать!

Так оно и вышло.

Ни через два дня, ни через неделю не нашли они драгунского ротмистра Маркова и Порфирия Петровича Тушина, капитана артиллерии в отставке. И пятого января 1805 года обер-полицмейстер Тестов вошел в кабинет генерал-губернатора с полным намерением подать в отставку.

От этого намерения Елизар Алексеевич находился в неком воздушном состоянии, т. е. не чуял под собой ног, чуть ли не парил в воздухе всем своим многопудовым телом.

— А морозец крепчает, ваше превосходительство, — сказал он вдруг неожиданно для самого себя бодро и твердо, — что барышня грудями на выданье!

— Грудями… морозец? — удивился генерал-губернатор граф Ростопчин Федор Васильевич. — Вне себя, что ли, ты, Елизар Алексеевич?

— Будешь вне себя, ваше превосходительство, как по грудь в сугробах неделю полазишь. В отставку подаю! Примите, ваше превосходительство. Стар стал, тяжело мне грудями-то, значит, по этим сугробам…

— Не приму! И не зверь я, чтобы заставлять тебя грудями по сугробам этим елозить. Да… поди… и не сам ты по сугробам-то?

— Конечно, не сам, ваше превосходительство. Аллегорически. Но в отставку подаю без всяких аллегорий! — Воздушное состояние Елизара Алексеевича прошло, ноги загудели, и он тяжело опустился в кресло. — Неустойчивость, нестроение нашей жизни чувствую, а понять не могу, ваше превосходительство, из-за чего все это? Вчера мне полицмейстер Симонов докладывает, что кучер князя Архарова до полусмерти избил купца второй гильдии Протасова. Нос ему в усы вмял и скулу набок своротил. «За что, — спросил его околоточный Трегубов, — ты такое зверство с купцом учинил?» Кучер ответил усмешливо: «А за то, что он меня аглицким боксом стал стращать. Выставил свой левый кулак к подбородку, а правым мне в рыло норовит ударить». Околоточный удивился, что за английский бокс такой? «Аглицкая ученая драка такая, — ответил кучер. — Я ее со своим барином в Лондоне видел. А мы по-православному драться обучены. Вот я ему наотмашь в его купеческую харю разок вмазал, чтобы боксом своим не пужал. Извиняйте, ваш бродь, если что не так». Каков мерзавец! — прибавил Елизар Алексеевич сердито.

— И что, наказали кучера? — взметнул брови московский генерал-губернатор.

— Околоточный пару раз наказал… по-православному. Приложил пудовым кулаком по ребрам. Пять ребер сломал. Потом кучера к князю отволокли. Князь взбеленился: «Какое такое право вы имели кучера моего наказывать?» Императору жалобу грозился написать.

– Я поговорю с князем, — сказал Ростопчин и тут же спросил: — А купца допросили?

– Нет. Он в беспамятстве все еще пребывает.

— Ты его сам допроси, когда он очнется, где он английскому боксу обучался? — обрадовался вдруг чему-то Ростопчин и легко вздохнул, будто зуб больной выдернул — и боль зубная прошла.

— Не шпион ли английский? — на лету уловил губернаторскую мысль обер-полицмейстер Елизар Алексеевич Тестов, и глаза его весело заискрились, что морозное солнце за окном.

— А говоришь, стар стал, в отставку пора. Морозец, конечно, крепчает, да ведь мы не барышни на выданье… мы не грудями, а головой крепчаем, верой православной против их аглицкого бокса! — с воодушевлением в голосе добавил Федор Васильевич Ростопчин, московский генерал-губернатор. Наконец-то он понял, куда пропали Порфирий Петрович с драгунским ротмистром Марковым и почему иссяк циркулярный поток императорских бумаг. — Мы им, аглицким боксерам, не нос в усы вомнем, мы их всех… — разразился хохотом Ростопчин.

Всех помянул, никого не забыл: и королеву английскую, и лордов ее, и адмиралов, и прочих и прочее. Так сказать, прошелся по всему британскому такелажу отборным русским матом.

Соленый ветер ворвался в губернаторский кабинет, запахло дегтем и порохом и еще почему-то антоновскими яблоками. Впрочем, не яблоками, а морозным московским воздухом!

А в дверях кабинета застыл его слуга Прохор, любуясь на своего барина.

«Ну чистый Чингисхан! — сказал он негромко, когда Федор Васильевич закончил материться. — Чистых кровей Чингисхан».

Ростопчин был прямым потомком сего легендарного монгольского хана. К тому же, утверждают некоторые ученые, русский мат прямыми корнями восходит к мату татаро-монгольскому. По крайней мере, до монголо-татарского нашествия славяне — прямые потомки русских — так не матерились.

— Ты чего там, Прохор, бубнишь? — посмотрел недовольно на него луноликий потомок Чингисхана.

За шесть сотен лет этой чистой чингисхановой крови осталось в нем — и наперстка не наберешь, а все же и этого ему было много. Не любил он почему-то вспоминать о своем монгольском предке. Вся его русская натура протестовала против этого родства!

— Так ведь, — глубоко выдохнул Прохор и сделал не менее глубокий вздох, собираясь сказать что-то чрезвычайно важное, и торжественно медлил, как бы приготовляя к этому своего барина. И Ростопчин насторожился. «Уж не сам ли император пожаловал?» — пронеслась в его голове шальная мысль. Такой был торжественно ошалелый вид у Прохора.

— Ну! — нетерпеливо выкрикнул Ростопчин.

— Порфирий Петрович Тушин собственной персоной! — пробасил Прохор и топнул ногой. — Капитан артиллерии в отставке!

Глава третья

Два англичанина промозглым английским вечером сидели у камина в обществе с черным догом, пили грог и молчали.

Наконец, постарше — с черной повязкой на левом глазу — не выдержал и сказал:

— Старой доброй Англии, сэр Питт, пришел конец. И не уверяйте меня в обратном!

— И не надейтесь, сэр Брук, не буду, — усмехнулся сэр Питт, а черный дог поднял голову и лениво посмотрел на одноглазого.

— А все началось с той злополучной мартовской ночи в Петербурге. Не сделать такого плевого дела!?

— Это ваши люди, сэр Брук, так напоили русских гвардейцев, что они не смогли сделать это плевое дело: убить русского императора.

— Кто же знал, что русские, пьянея, раскисают, — криво улыбнулся сэр Брук и на ломаном русском языке добавил: — Как киссиэльни паришни! Ведь только мы, истинные англичане, твердеем от вина, — закончил он уже на своем родном, аглицком языке.

— Их напоили не тем вином, сэр Брук! Не французским шампанским, а шотландским виски их надо было напоить, — мрачно, по-английски, пошутил сэр Питт. — Тогда бы они не раскисли как французские гризетки!

— Если премьер-министр еще шутит, то у старой доброй Англии есть надежда на спасение.

— Не обольщайтесь мрачными шутками висельника, — невозмутимо возразил сэр Питт. — Но пока на моей шее не затянута пеньковая веревка двумя этими коротышками, мы будем бороться.

«Коротышки» — французский император Наполеон и русский император Павел Ι.

А пеньковую веревку на шее Уильяма Питта Младшего не затянут. Французы предпочитают гильотину, а русские — топор. Так что сэр Питт ошибается на счет своей участи.

И сэр Питт ослабил крахмальный воротник рубашки, отхлебнул грог из глиняной кружки — и резко переменил тему разговора: