Ахейский цикл (сборник)

...Костер умирал. Он начал умирать, едва разгоревшись: когда возложенное на штабель дров тело вдруг растеклось водой. Пламя отпрянуло, зашипело в изумлении, но, быстро опомнившись, отовсюду накинулось на свою извечную врагиню. Вода вскипела, судорожно брызнула паром: смешавшись с дымом, пар сложился в смутные фигуры — колышется султан шлема, превращаясь в хлебную ниву... женщина и мужчина сплелись в объятии, перетекая друг в друга... юное, безглазое лицо струится, дряхлея с каждым мигом... Я смотрел. Вместо погребального костра я видел огромный котел, в котором кипения осталось: на донышке.

Пора.

Иначе опустевший Номос начнет раскаляться добела. Не вода в котле — сам котел потечет огненной струей металла, сжигая все вокруг себя и переставая быть собой.

Время на исходе.

Мертвая тишина царила вокруг. Прерываемая лишь треском горящего дерева. Да еще тихо плакало море, впервые не стыдясь слабости. Люди стояли, понурившись. Глядя в землю. Беззвучная, странная тризна. Я уже заметил: все оживали только в бою, шаг за шагом приближаясь к заветной черте. В остальное время бродили тенями, погруженными в предчувствие. Ждали. Почти не разговаривали. Идея состязаний в честь павшего Лигерона провалилась с треском. Как трещат сейчас дрова в пламени, проваливаясь в золу. Никто не хотел участвовать. Никого не привлекала слава победителя; дары за победу виделись пустыми безделицами.

Ведь это была не та победа.

Не тот дар.

Рядом с холодным, девственно чистым жертвенни— ком (страх вечного знамения пересилил обычай...) тоскливо ожидала урна из золота. Вопреки закону она не была пустой. Кости Патрокла тоже ждали: вместе с живыми. На драгоценном ложе. Томясь от любви. Когда мне сказали, что малыш предупредил заранее: хоронить его рядом с павшим возлюбленным! прах к праху! вперемешку!.. — меня пронизала острая дрожь. Насквозь, стрелой из темноты. Тогда, на ночном берегу, слушая плач безутешного оборотня, я все-таки полагал, что... Выходит, он знал. Предвидел собственную гибель. Готовился к ней, торил смутную дорогу во мглу Аида, продолжая одновременно уходить — в небо.

Может быть, он знал также, кто будет его убийцей? Может быть.

Жаль, я этого никогда не узнаю.

— А можно... можно, я теперь за тебя буду, дядя Одиссей? Ты же сам сказал: рыжие друг дружке — подмога!

— Можно. И дядя Диомед за нас будет.

— Здорово/А когда поедем? Прямо сейчас?..

За спиной вспыхнул сочувственный шепоток: плачет! Скорбит... святое сердце!.. Хотелось заткнуть глотки, прикончить молву в зародыше. Больше, чем хочется убить палача, мучающего твое тело. Палач хоть на душу не посягает. Тяжелая рука ободряюще легла на плечо; я машинально попытался стряхнуть ее и не смог. Каменная, Сизифова ноша.

Холодком тянет. Будто мраморный идол сзади подкрался. Оборачиваюсь.

— Ты это, Лаэртид... ты брось, брось!.. Не вернешь парня...

Наверное, было бы стократ легче, если бы с сочувствием подошел кто-нибудь другой. Да кто угодно, кроме Большого! Аякс стоял, набычась, крупные капли пота текли по его лбу, и маленькие глазки лучились пониманием.

— Не вернешь, говорю. Полно горевать.

Да, Аякс. Не вернешь. Стрелы не вернешь. Клятвы не вернешь.

Зато я — вернусь. Любой ценой.

Пожалуйста, Аякс. Не надо. Прошу тебя. Молю. Хочешь, на колени встану: если поможет. Вот и костер угас. Вот и пепел (влажный! сырой!..) собрали в урну. Унесли к месту будущего кургана. Вот и расходиться начали помаленьку. Косясь на доспех малыша, торжественно разложенный поверх бычьей шкуры. Зачем разложили? — А кто его знает! Просто так. Дабы все видели. Дабы в полной мере ощутили горечь утраты. Не надо, Аякс!..

— Мое!!!

За миг до знакомого клича Одиссей еще надеялся.

Почему второй всегда жаждет стать первым? Последнему все равно: далеко, бессмысленно, зряшное дело — тянуться. Только пуп надорвешь. Последнему хорошо. Да и третьему, четвертому: прикинешь, молча пожмешь плечами. Не достать. Зато второму, ближайшему... В свое время могучий Аяксов отец, Теламон Эакид, родной брат Пелея-Счастливчика, полжизни провел в тени друга-соратника. Полжизни: второй после Геракла. Так и ушел в забвение: вторым.

Хоть и наречен был в честь Небодержателя [213], а не выдержал.

И вот снова: двоюродные братья. Лигерон Пелид — и Аякс Теламонид.

Первый ушел. Радуйся, новый первый!

— Мое!!!

...Почему никто не видит?! Ему ведь не доспех нужен. Ему преемственность нужна. Последний толчок. Последний рывок. Чтобы из человека-горы — в гору-человека. А там и просто: в гору. Вверх. Эй, вы! герои! — увидьте! поймите! вам же дано понимать... Чтобы рыжему безумцу не пришлось: делать. Откажите!

Да минет меня чаша сия...

И в третий раз, обвалом:

— Мое!!!

Сошлись пузырьки. Замерла пена: на краю. Вот-вот низринется. На угли. Костер еще только остывает. Еще светятся багряные искры, готовые полыхнуть в любой момент. Спасибо тебе, скука моя. Спасибо, родная. Холодная, как Аяксова рука. Могучая, как Аяксова рука. Утешительная — как она. Не оставляющая выбора, разящая наповал спокойным, тихим шепотом: «Надо...» — более властным, чем оглушительное: «Мое!!!»

Никому не позволено перейти границу. Цель оправдывает средства. И все-таки: я попробую. Не убивать.

— Если корабль везет товары, а кормчий направляет судно, спасая его от рифов и мелей, от злых ветров и ураганов — кто достоин доли в будущей выручке? Корабль или кормчий?!

Сошлись пузырьки. Я не есть все, но я есть во всем. Словами, сказанными вполголоса. Произнесенными так, чтобы лица повернулись ко мне. Даже знатные троянцы-пленники, приведенные для пущего величия похорон, очнулись от горестного забытья.

Я — ребенок у предела.

Слушайте мой плач; слушайте мой смех.

Я — Одиссей, сын Лаэрта.

— Если бык тянет груженую повозку, а возница оберегает груз, выбирая безопасную дорогу, — кто достоин награды? Бык или возница?!

Все ближе и ближе. К краю. Не они — я. Но это лучше, чем убивать.

— Если могучий Аякс Теламонид выносит из боя тело погибшего героя, а Одиссей Лаэртид крушит врагов, расчищая путь и оберегая могучего с его ношей, — кто достоин обрести доспех убитого?

Теперь выждать.

Пока зазубренные наконечники плотно зацепятся за каждого.

Пора.

— Я, Одиссей, сын Лаэрта, говорю пред вами, вожди: мое!

Мне не нужен доспех малыша. Совершенно. И все же: когда было единогласно решено-отдать его в награду хитроумному Одиссею... Лук Аполлона, стрелы Геракла и доспех Ахилла: как я вам нравлюсь. Глубокоуважаемые? Туча и молния, лавр и дельфин, сова и олива — как?!

...боль и восторг: жгучая смесь.

Не смотри так, мой Старик. Отвернись.

TPOAДA.

Стемнело рано. Тучи плотно укрыли небо, закутав созвездия в шерстяную мантию. Серп месяца изредка рассекал тьму, чтобы высунуться рогатой бестией, вдохнуть свежего, напоенного морской прохладой воздуха — и вновь нырнуть под одеяло. Редкие костры светили чахло, задыхаясь. Далеко, в Идских предгорьях, надрывалась ночная птица: оплакивала сгоревший день.

У береговых скал, невидимый во мраке, ждал Калхант.

Время встречи.

— ...они завидуют... все!.. я — самый сильный... . Наверное, если бы не это глухое бормотанье. Одиссей проскочил бы мимо.

— ...Малыш... один малыш был... братик!.. убили. Теперь я... я вместо! Самый сильный... обманули... ничего...

Поблизости заворочалась, сойдя с ума, каменная глыба. Рыжий невольно попятился. Неужто кто-то из древних титанов исхитрился восстать из бездн Тартара?! Или родное безумие шутки шутит? Под тяжкой поступью явственно содрогнулась земля. И еще раз, ближе. Бледный серп месяца в очередной раз прорвался сквозь дыру в хламиде облаков, и Одиссей наконец увидел. Человек-гора приподнимал ногу для очередного шага. С бедер осыпался щебень; глаза у человека-горы были из мела. Белые, слепые. Шершавые валуны мускулов. Лишайник волос на предплечьях, грубо вытесанное лицо. В ущелье рта мечется пойманный ветер: