Ахейский цикл (сборник)

Заставив отшатнуться и Гектора, и ретивого копейщика, и даже бога.

— Проклятье тебе, Феб, бьющий в спину! Подлец! Если б не ты, я бы сразил десять... двадцать таких, как Гектор! Прокля...

...Говорят, в Лидии есть такие паучихи, которые после близости пожирают обессиленных самцов. Лидийцы зовут их «ночными блудницами». Я не знаю, что хотят этим сказать лидийцы. Но иногда мне кажется, что победа — не женщина с крыльями. Победа — прожорливая пау-чиха, чья близость губительна. Ночная блудница. Не Ника [204] — Никто [205].

Сойдись с ней накоротке, и имя тебе: никто.

АНТИСТРОФА-1

Разом накатила усталость. Безразличие. Слабость. Все погибло. Замысел рухнул, погребая под собой хитроумных глупцов. Рядом охнул Диомед: схватился за раненую ногу и сел, почти упал. Остатки гаснущего прозрения мерцали под плотно сомкнутыми веками: упоенный победой Гектор спешит завладеть доспехами убитого... безвольно опустив руки, пятятся назад ахейцы... словно сквозь воду, сквозь сонное забытье, сквозь текучую вязкость смолы, преодолевая путы слабости и отчаяния, к телу Патрокла рвутся трое: оба Аякса и белобрысый Менелай...

Пыльная пелена.

Слепота.

У рыжего закружилась голова, ион поспешил опуститься на песок рядом с аргосским ванактом. Чуть в стороне обнаружился ванакт микенский: тоже сидел на песке, уставясь пустыми глазами в одному ему ведомую даль. Или глубину. Или, если начистоту: бездну. Рана открылась, повязка насквозь промокла, но не телесная боль терзала сейчас гордого Атрида.

— Все.

Слово получилось маленьким и горьким. Завязь, раздумавшая становиться плодом. Диомед в ответ лишь молча кивнул.

Не удивился.

Ничего не спросил.

От речных гатей вырвалась колесница. Возничий мучил коней стрекалом, гоня их к валу. Без доспеха, без шлема, бесстыдно нагой, словно в день появления на свет, зато с «лакедемонским серпом» в руке — малыш Лигерон сейчас был невменяем.

Вот он. Здесь.

Спрыгнул на ходу; опередив коней, схватил под уздцы, останавливая. Рванул так, что едва не завалил всю упряжку. Отчетливо хрустнуло дышло.

— Где Патрокл?!! Дядя Одиссей, ты... ты же обещал!.. И, забыв или боясь дождаться ответа, выбежал на самый гребень.

Замер, всматриваясь.

Когда Не-Вскормленный-Грудью наконец повернулся и обвел взглядом растерзанный лагерь. Одиссей торопливо уставился в землю. Отчего-то казалось, что лицо малыша в этот миг должно быть подобно лику Медузы Горгоны [206], обращавшей людей в камень. Дядя Алким рассказывал; Прекраснейшая стала чудовищем от отчаяния, изнасилованная Колебателем Земли...

За спиной раздался тихий, хриплый голос вождя вождей. Бывшего вождя вождей:

— Я помню твою клятву, сын Пелея. Я... У старшего Атрида не хватило сил. Выдохнул только:

— ...Вот. На коленях. Перед тобой. И еще, одним горлом:

— ...спаси нас.

Одиссей наконец отважился взглянуть на малыша. Сын Пелея-Счастливчика и Фетиды Глубинной не слушал былого обидчика. Торжество? Упоение? Нет. Пади сейчас небо на колени: тщетно. Малыш уходил от долгожданного покаяния, повернувшись спиной, уходил прочь, без движения стоя на валу и глядя в поле, где другие люди бились за тело убитого друга — брата! наставника! возлюбленного!.. — он стоял, а мнилось, что уходит вверх.

Просто вверх.

Внизу безраздельно царила война. Убивая, умирая и вновь возвращаясь. Малыш стоял долго. Он стоял вечно, а потом закричал. Небо действительно упало на колени. Раскололось. Брызнуло ужасом. Одиссей мгновенно оглох, сидевший рядом Диомед зажал руками уши, в тщетной попытке уберечь их от жуткого, нелюдского вопля боли, ярости и ненависти.

Тщетно.

Крик рушился отовсюду.

И эхом откликалось дитя у предела, плача и смеясь.

— Дядя Одиссей, мне надоело играть. Я устал. Я боюсь, что выиграю.

— Не бойся.

— Дядя Одиссей, здесь скучно. Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое?

— Поиграй в царя мертвецов...

Одиссей вскочил. Пошатнулся. С трудом устоял на ногах. Превратившись в малого идола пред великим кумиром, рыжий смотрел, как валятся замертво, пораженные криком Лигерона, бегущие в первых рядах троянцы, как ветер гонит назад уцелевших, наполняя сердца священным ужасом. Мрачное облако сошло на нагую фигуру малыша, подсвеченное изнутри, будто туча, пожравшая закат; боевой эгидой пал на плечи белый огонь и затвердел сияющим доспехом — шлем скрыл лицо, пожаром мерцая из глазных прорезей, а руку отяготил щит, где были и земля, и небо, и звезды, и народы, враждующие меж собой. Словно неуязвимость оборотня вскипала страшной пеной, вырываясь наружу; словно истинная сущность выдавливалась изо всех пор смертного тела, творя чудо.

Впервые Одиссей видел, как человек становится богом.

По полю к сыну Пелея уже мчалась его колесница — пустая, без возницы. То ли кони сами учуяли хозяина, то ли... Не важно. Сейчас это было уже не важно.

Неуязвимый Ахилл, новый бог Войны, вновь вышел в поле.

И мы вцепились в войну зубами.

«Воспевание ярости» (греч.) Ср. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...» (Илиада. I, 1.)

...Серые плащи, шкуры, мех дыбом от ярости. Стелятся над землей хищным туманом, клацают медными челюстями шлемов. Кривые, желтые клыки; кривые, желтые (золотые?) ножи. Ликийские волки. Дичь охоты, переливы утробного воя — озноб терзает плоть когтями страха. Налетают, рвут, валятся на плечи. Полосатый рой критских ос клубится над стаей. Жалит насмерть, гибнет, путается в густой шерсти: осы? волки? люди?

Рев, скрежет, жужжание.

И над всем — чудовищный крик малыша.

...Дрожит Ватиейский холм. Что за титан мучит земную плоть? Корявые пальцы рвут, терзают, мечут во все стороны неподъемные глыбы. Каменный ливень. Двое троянцев, бившихся плечом к плечу, погребены под одним валуном. Рухнул с неба, пал надгробьем: лишь рука наружу торчит, скребет грязь. А дождь не кончается. А титан не качается. А холм плачет мутными ручьями.

Свирепствует Аякс-Большой, Аякс-Опоясанный [207]. И над его буйством — дикий крик малыша.

...Невидимкой, призраком — в небо. Плывет под ногами колесница без возничего. Убит возничий. Плывет под ногами колесница без лошадей. Убиты лошади. Обрезаны постромки: наспех, как попало. Стою? Мчусь? Лечу?!. Ползут змеи из колчана: лук-алтарь велит. Нет змеям конца, нет начала. Чужие взгляды скользят мимо, не задевая. Рыжий? Какой рыжий? никакого рыжего... Только лук, только змеи. Только дар легкой смерти шипит в полете. Ведь это просто! Это очень просто! Прочь, тени, прочь! По смутной дороге... Одиссей, сын Лаэрта, дождит стрелами. И над моим дождем — взахлеб кричит малыш. Не-Вскормленный-Грудью, дитя мое невозможное, ты ли взорвался у предела?

...Бык. Огромный, бешеный. Врассыпную — волки. Извернулись, повисли на боках; опали поздней листвой. Под копыта. На рога. В клочья. К лохмотьям облаков, зайдясь визгом. Глянец шкуры, утробное мычание: пляшет земля вприсядку. Содрогается твердь до самого Аида, вот-вот треснет. Откроет взглядам исподнее: преисподнюю. Громит бык ликийскую стаю. Топчет. Спасает родных ос.

Идоменей-критянин из рода древних Миносов, наварх [208] корабельный, себя забыл. Племянник Минотавра: по-бычьи.

И — крик малыша поверх.

Вопль новорожденного.

...Запруженная трупами, восстала река. Из берегов. Из русла. В пенной броне, в кипящем доспехе. Бежит малыш Лигерон, легок на ногу, а по пятам она: река. Крутит, вертит... остановился малыш. Не малыш, не воин-герой, даже не оборотень морской — пламя во плоти. Сошелся жар с холодом, вода с огнем. Столкнулись. Бурлит Кронов котел, заходится пузырями. Кончается время, скоро все выйдет. Листья на ивах: пепел. Тина у берега: сушь. Обваренные фракийцы корчатся в лозняке. Таращат рыбьи глаза. А огонь не спадает, ярится.