Стальное зеркало

К счастью для репутации генерала и здоровья всех остальных больше во дворе никого не было. Когда генерал Корво решил прокатиться на чужом жеребце, а жеребец решительно отказался, оба конюха, уже наученные горьким опытом, удрали прочь, закрыв ворота на засов, а вездесущий белобрысый Марио отправился звать Мартена. Правильно сделал. Терпения у фриза не меньше, чем у генерала.

— А может, все же договоримся? — поинтересовался ромей у фриза. — Ну хотя бы на счет штаба, тем более, что на штабе я уже езжу.

— Ваша Светлость, — Мартен прервал поток лошадиных прилагательных, — и вы тоже оставьте моего коня в покое. У него уже есть один хозяин, и хорошо, если не два. Трех он не переживет, и вы тоже.

— Мои извинения, Мартен. Я хотел проверить, получится ли… Похоже, что нет.

Полковник не стал говорить, что он думает о таких опытах, а просто — и очень бесцеремонно — прихватил уздечку и поволок фриза в конюшню, надеясь, что Его Светлость сегодня уже достаточно развлекся и у него хватит ума покинуть крышу бесшумно… и так же быстро, как он, по всей видимости, на нее забирался.

— Стареешь, — сказал он коню. — Упустил.

Шерл коротким совершенно не лошадиным ворчанием объяснил, что он как-то и не пытался лишить армию командующего. Вот проучить, чтоб неповадно было на чужих коней без спросу посягать, а уж с определенными целями — и со спросом, — это да. Совершенно необходимо. Без этого никак. А так-то — да пусть пока ходит… шагах в двадцати, не ближе. Делабарта, пока никого рядом не было, прижался щекой к теплой черной морде, похлопал Шерла ладонью по шее.

— Нарушитель… субординации. И этот шалопай нами командует, а?

Шерл согласился. Совершенное дитя. Но бегает быстро, и прыгает хорошо. И не боится, что обидно. Да ну его, лишь бы руками не лез.

Генерала Делабарта нашел в десяти шагах от конюшни, у колодца.

— А если бы он вас убил?

— Господин полковник, — улыбается ромский шалопай, — я очень рад, что вы сдружились с Мигелем. Но не до такой же степени?

— Я, Ваша Светлость, вообще-то думал о лошади, — объясняет Делабарта.

— Признаю свою неправоту, — улыбка исчезает. — Следующий раз я дам подробные письменные распоряжения на случай такой неприятности. Не думаю, что их нарушат.

— И зачем вам Шерл? — С фризом разговаривать едва ли не проще, но объясняет он не всегда внятно. Но разговаривает же… хотя этим Мартен ни с кем не делился.

— Я хотел несколько… как говорит господин коннетабль, противника деморализовать. — А господин коннетабль, видимо, утащил слово у альбийцев. Длинное, извилистое и колючее. Как гусеница. — Пленные рассказывают о мстительном неупокоенном духе…

— Ваш вороной недостаточно черен?

— Он не тех статей… — вздыхает генерал. — Слепой не ошибется. Так что теперь у противника начали поговаривать, что это вовсе не дух, а какая-то местная нечисть, которая просто так здесь водится, и от которой никакого особого вреда. Представьте, от меня никакого вреда.

— Господин генерал, — Мартен тоже вздыхает, чтоб не браниться. Что ж им всем арелатец покоя не дает, мало ему, что ли, уже досталось… — Имейте совесть. Забудьте про эту затею. Не дело. Просто грешно. Я же вам рассказывал.

— Да придется, видимо, — разводит руками Корво. — Все против меня.

Ребенок. Игрушку у него отобрали. И не человеческий ребенок, а вот какой-то нечисти болотной. Но вреда от него и вправду нет. Никому, кроме противника.

Второй ребенок, почти человеческий, крутился поблизости. Тоже не одобрял, правда, думал о генерале, а не о коне. Для члена семьи Орсини это не то что позволительно, это прямо-таки подвиг. Перепугался, особенно, поначалу — а теперь улыбка до ушей. Потому и почти человеческое дитя, что у него будто голова отдельно, сердце отдельно. Когда коннетабль забрал тихого каледонца, Марио принялся осаждать Мартена — и все-то ему было интересно. Пушки, порох, петарды, разрывные снаряды, салюты, сигнальные огни… в один прекрасный момент, когда разговор вдруг свернул на трагикомическую историю «женитьбы», мальчишка честно, прямо, нисколько не рисуясь, выдал: «Сердце совершенно разбито… но какая была сцена!». И расхохотался. Искренне.

Вот и теперь: испугался за герцога своего до полусмерти… но какая была сцена.

И вообще они тут все какие-то… не люди. А оно и легче так. На людей, если честно, смотреть неохота. Совсем неохота. Их даже убивать не хочется, тем более, что уже. От всего разумного, пригодного для жилья мира — чудовища, чучела и лошади. Ну и ладно.

— Господин полковник, все ли кулеврины удалось починить? — спрашивает генерал.

— Нет, — морщится Делабарта. — Две последние безнадежны. Одна венецианская, ее досверливали после покупки — дурацкая манера и плохо кончается. А во второй просто раковина.

— Только две? Не страшно. Благодарю вас. И вот еще что. Сегодня после заката я отправлюсь к устью, разведчики донесли, что видели там подозрительных рыбаков. Возьму с собой полсотни. Проверьте оружие. Если желаете, можете отправиться со мной.

Оставить это ему Делабарта не предлагает. Знает, не пустая прихоть. Корво недостаточно карт, отчетов, бумаг, рассказов. Он может воевать и так — из палатки — и справляться, но для настоящей работы ему нужно видеть, чувствовать, осязать. Тогда он точно угадывает чужое и лучше придумывает свое. Все уже убедились. Даже штаб.

— Да, господин генерал. — Два раза да. Почему бы и нет…

— А я? — Иногда это дитя вполне человеческое…

— А вы к моему возвращению рассортируете все карты, донесения и доклады, — качает головой генерал, и тут же утишает страдание: — У вас это получается вчетверо быстрее, чем у прочих. И в том, что рассортировали вы, я потом могу что-то найти.

Вот, пилюля позолочена и проглочена. Все рассортирует и доброго настроения не потеряет. Хорошо все же, когда вокруг… эти. Спокойно. Надежно. Можно заниматься своим делом.

Его Светлость очень хорошо ладит с младшими, а италийская, толедская и даже аурелианская армейская молодежь уже ходит за ним хвостом. Подражают, напрашиваются, пытаются перещеголять друг друга в храбрости. И пока не выслужатся, не удостоятся внимания — не понимают, что состязаются за право сунуть голову в капкан. Потому что отличившихся будут гонять в хвост и в гриву, спать они будут в седле и обедать во сне. Так, впрочем, и надо, а недовольных пока не нашлось. Да и пилюли всем золотят и расписывают по вкусу — кому похвалу, кому награду. И дело — по умениям и талантам и с запасом на рост. Не взгляд, а аптекарские весы: сразу видит, кто чего стоит, кого куда приставить.

Штаб он тоже уже объездил — и тех, кого оставил коннетабль, и толедцев, и явившихся с полуострова соотечественников… или толедцы ему ближе, Мартен так и не разобрал. Какие-то они все ни то, ни се, особенно де Монкада. Сам себя считает толедцем, а рот откроет — ромей как есть. Все одно — подчиняются, даже слушаются. Делабарта этот фокус никак понять не мог: порой господин генерал такое выдумает, впору его в мешок и в прохладную комнату, чтобы остыл — а не волокут же, исполняют. Может быть, дело в том, что потом оказывается — не безумие, и даже как-то удивительно легко обошлось. Раз решили: провалится затея с треском, тут-то мы этому необстрелянному все и выскажем, другой ждали, третий надеялись — и привыкли: не проваливается.

Допрыгается же господин генерал с этой привычкой, что все получается… хотя отступает он, где надо, легко — вот как сейчас. Нет — так нет, и никакой толедской спеси «как это мне, великому, перечить посмели?!». Не то что некоторые. Адмирала де Сандовала сняли со скалистого островка, где он сидел трое суток без воды и питья с еще четырьмя выбравшимися — сидел и все три дня об одном думал: если Господь явно встал на сторону еретиков, так неужели у него, у адмирала, вера не истинная? По коему поводу и пребывал в полном упадке и раздрае, а через неделю оклемался — и все по-прежнему. На хромой козе не подъедешь. Мы, говорит, дадим достойный отпор презренным еретикам — и каждое слово как по камню высекает. Он-то, конечно, даст, сидючи в штабе и раздавая непрошенные указания… Но Его Светлость и с адмиралом ладит. Сделает лицо зеркалом, вылитый де Сандовал, да и платье у обоих черное — и тоже долотом по скрижалям, только пыль летит…