Стальное зеркало

Дени тоже понимал. Уже понимал. После того, как сказали о том, когда было похожее. Понимал, что он наделал, и кто виноват, и кто — причина бури; не утешало, что невольно вышла такая диверсия против флота Аурелии, какую ни один королевский лазутчик, ни один пират не устроит. То, что он сделал, то, что он несколько часов назад, в здравом уме и твердой памяти сделал и приказал сделать, было ничуть не лучше содеянного марсельцами. Хуже. Много хуже. Потому что с напуганных до безумия, нагрешивших по уши и боящихся возмездия дураков какой спрос? Всяко меньше, чем с офицера армии Арелата.

Туда, на площадь, сбежались не только те, кто убивал. Другие тоже, и их было, может, и втрое больше. Примазались, подумал тогда де Вожуа. Примазались — что ж, думать надо, к чему примазываться. Детей, которых натащили с собой жаждущие награды, правда, отобрали. Но остальных — всех, кто пришел. И магистрат, конечно, в полном составе.

Видимо, господа из магистрата тоже не вызвали у стихии — и не только у стихии, симпатий. Потому что городу придется несколько месяцев заращивать раны, наверное, погибнет несколько десятков человек, укрывшихся в неподходящих местах, а может и больше… Людям за стенами тоже будет невесело. Плоты, наверное, приказали долго жить со всей своей часовой готовностью. О вражеских кораблях на рейде думать неприятно — но там многие могли уцелеть, если вовремя сообразили, что остров из укрытия превращается в ловушку, а в море шансов больше. А вот у лоханей на течении шансов нет. Никаких. Кроме чуда. Но почему-то Дени знал, что чуда не будет. Был уверен. Точно так же, как был уверен, что сам поступил против справедливости. Почему-то это было важно. Вообще-то, во взятых с боя городах делались вещи и похуже, и много похуже. Особенно, если до того накапливался счет. Особенно, если счет был таким. Наверное, дело было в том, что они спросили с горожан не за убитых арелатцев, а за убитых своих. И спросили точно так же, не разбирая. Радостно. В полной уверенности, что правы. И если де Рубо просто сорвался — теперь-то это было ясно, а что не кричал, так он же никогда не кричит — несколько месяцев держал все, отводил всех от края, раз за разом, а вот на этой последней мелочи не выдержал… то сам Дени о себе такого сказать не мог. Был зол, очень зол, но головы не терял. А сделал. Потому что хотел. Должен был вмешаться, удержать… должен был подумать.

Дени стукнул ладонью по стене — и понял, что уже битых пять минут смотрит на ларь, где сидел де Рубо. А самого генерала там нет.

Капитан на всякий случай оглядел подвал — но он уже знал, что де Рубо не увидит. Потом бросился вверх по лестнице, до первого часового. Бледный парень сидел на ступеньках, перегородив проход аркебузой. Вид у него был такой же, как и у всех остальных — пришибленный, до смерти перепуганный и полуживой.

— Господин генерал поднимался наверх? — спросил де Вожуа.

— Да, господин капитан.

— Какого ж ради вы его пропустили?!

Солдат хлопает мутными глазами. Кой дурак его сюда посадил, он же увидит аурелианского маршала — пропустит с поклоном… а люди привыкли, что господин генерал ходит, где считает нужным, и им даже в голову не придет соотнести происходящее снаружи и выбранное де Рубо направление…

Дени сплюнул, бросился через три ступеньки наверх, едва не свалился — сверху подтекало, долетел до двери, попытался ее открыть. Нужно было толкать наружу. Где-то, краем ума, он понимал, что вода может стоять высоко, что он рискует залить все подземелье — плевать… нужно найти генерала. Нужно.

Дверь все же подалась. Нет, вода со стороны гавани уже не шла. Она летела параллельно земле и даже вверх, вперемешку с мусором и невесть чем, неразличимым в темноте. Рев. Стук. Сбивающий с ног ветер. Капитан сделал шаг вперед — и судорожно вцепился в ручку двери. Этим ветром его приподняло над землей. Отпусти железную скобу — и улетишь…

Дени попробовал сделать несколько шагов вдоль по стене — и следующий порыв ветра вмял его в эту стену. Нужно вернуться внутрь, взять по меньшей мере троих, найти толстую веревку, а лучше — канат, и попробовать. Но куда идти, где искать? Черт побери, черт же побери, этого не может быть, это же самоубийство… Да у нас война, в конце концов, и хотя высадки уж точно можно не ждать, все равно без генерала придется плохо, и он это знает. И не тот он человек. Да что ж это такое, Господи?

Человек идет по улице. Льет дождь, дует ветер. Сильный дождь, сильный ветер. Но идти можно. Вода его почему-то не касается, только брызги из луж под ногами оказываются на мундире, но добротное черное сукно их легко впитывает. Хороший мундир, и цвет хороший, но не всем к лицу.

Улицы города совершенно пусты. Ни одной живой души, кроме арелатского офицера, нет. Даже странно. Жителям этого города к дождю и ветру не привыкать, а вот, гляди-ка, попрятались. Наверное, потому, что в шаге от идущего пролетает огромный лист кровельного железа. Очень дорогая была крыша, впрочем, и город не бедный. Следом за листом — ставень, за ним — что-то и вовсе неподъемное, кажется, часть корабельной обшивки. Все это летит, а человек идет себе — запрокинул голову, смотрит в небо, говорит что-то. Небу? Сумасшедшей воде, вычищающей город, ставший огромным нарывом? Или Господу?

Генерал де Рубо, отличный полководец, разумный и ответственный командир — что ж тебя вынесло сейчас туда, где действует стихия, очень злая на всех, включая и тебя?

Чувство вины? Да, в другом случае могло бы и оно. С хорошими людьми, впервые в жизни переступившими через свои границы, да еще вот так — на волне ярости, с полной уверенностью в правоте, и такое бывает. Потом и в петлю лезут, и топятся, а уж подставиться под явный гнев высших сил — так хлебом не корми. Но ты же не из таких. Ты со своей совестью потом бы разбираться стал, когда война кончится и от тебя никто зависеть не будет. И не этим способом, потому что в инструкции запрещено. Явным и внятным образом запрещено… и по разумным причинам. Так что же ты здесь делаешь? Очередную идею проверяешь?

Терпение Господа ты испытываешь, мой бывший, и недолго бывший таковым командующий. Нарушаешь законы природы. И совершенно об этом не думаешь. Шлепаешь себе по лужам, как всегда не глядя под ноги, спотыкаясь на ровном месте. Это ж как вот надо задуматься, чтобы идти себе посреди происходящего, о чем-то с кем-то разговаривать — и не замечать, что вокруг творится? И что тебя давным-давно уже должно расшибить обо все еще уцелевшие стены, которых тут довольно много?

Прислушаться, что ли? Или не стоит, не подобает — не ко мне все-таки обращаются. Мое дело в одном: чтобы с тобой сегодня ночью ничего не случилось. Из-за ветра, камня или воды. Остальное не в моей власти.

Человек в черном мундире не слышит. Сворачивает в переулок, потом в следующий. Идет, все так же — шевеля губами, жестикулируя, бездумно обходя препятствия. В какой-то момент вдруг останавливается, подходит к дому, не глядя, нащупывает ручку двери. Правильно. Город, который собираешься брать штурмом, нужно знать наизусть. Весь. Чтобы находить дорогу хоть ночью, хоть в бурю, хоть после Страшного Суда. Не так ли?

Генерал открывает дверь, потом оборачивается в бешеную темноту, говорит «Спасибо» — и исчезает в доме.

Невозможный человек.

Дени смотрел на лестницу — час подряд смотрел на лестницу, хотя и знал, что никакого смысла в этом нет. Никто не придет. Потом, утром, спустится кто-нибудь, скажет, что буря утихла. Нужно будет найти… тело, конечно. Это он, бесталанный капитан и дурной советник, должен был выйти на эту улицу. Сказать: «Возьми меня, меня, а не его!», отпустить ручку — и будь, что будет. Не понял, не заметил, не почувствовал — вцепился в возможность, ослепил и оглушил себя. А ушел наверх генерал. Дени опять не заметил и не успел…

Когда по лестнице вниз спустился невысокий слегка неуклюжий человек, в подвале хором ахнули. И даже взвизгнули, хотя ни одной женщины тут не наблюдалось. Дени молчал. Дени смотрел на человека в почти сухом мундире — штаны до колен мокрые, а выше все сухое, и волосы разве что на концах промокли. Слегка. Не знал, что тут можно сказать. И как. И можно ли теперь вообще когда-нибудь о чем-нибудь говорить, открывать рот, произносить какие-то слова, издавать звуки…