Ночные любимцы

— Медхен Ленхен, — сказал Хозяин, — ты хотела кофий глясе произвести? Мороженое в холодильнике, кофий на полке.

Он отсылал меня на кухню, чтобы сделать присутствующим внушение: увлеклись лишку, распустили при мне языки. Плели они, конечно, как всегда, незнамо что; но разительно отличались их речи от всех текстов, слышанных когда-либо мною дома, в институте, в гостях, в кино, в транспорте; даже и штампы, и пошлости были у них другие. Иные темы, другая жизнь, живость. Конечно, они были болтуны. Все. Кроме Эммери.

Мне тогда часто приходило на ум: их семеро, я восьмая; я лишняя.

Я принесла на подносе чашки с кофе глясе и обратилась к Сандро:

— А сказка? Где обещанная сказка? Начало тысяча и одной белой ночи где?

— Да почему я? — спросил польщенный Сандро. — Вон модный писатель сидит, беллетрист с большой буквы, ему и карты в руки.

— Ну нет, — сказал Леснин, — карты у меня и так в руках постоянно, а уж на роль Шехерезады ты меня не баллотируй. Ты обещал, ты и приступай. Я на подхвате; ночи на трехсотой подключусь, ежели необходимость возникнет.

— Ладно, — сказал Сандро, — ну, хоть сыграйте кто-нибудь что-нибудь восточное на фортепьянах.

Что и было исполнено.

— Жил-был, — сказал Сандро, — кто?

— Человек, — откликнулся Эммери.

— Немец, — сказал Хозяин.

Сандро пришел в восторг.

— Жил-был немец! Тихий такой, смирный. Обрусевший. Но лютеранин.

— Как это "но"? — спросил Леснин.

— Не перебивайте! — воскликнула я.

— Жил-был немец, и была у него Анхен. Кроткая такая, хозяйственная. Тюльпаны разводила. И китайские розочки.

— Эклектика, — сказал Камедиаров.

— Мелкие комнатные розочки называются, к вашему сведению, китайскими. Была у Анхен только одна слабость.

— К парикмахеру из соседней цирюльни, — сказал Шиншилла.

— Как женщину порядочную парикмахеры ее не волновали. При всей экономности, и даже скупости, питала Анхен слабость к торговцам всякой всячиной, особенно к бродячим, то есть к офеням.

— Ботала по офеням, — сказал Леснин.

— Сами торговцы, равно как и парикмахеры, не привлекали Анхен; однако удержаться от того, чтобы что-нибудь у них купить, она не могла. И тяготела, как ни странно, к предметам экзотическим, в хозяйстве вовсе не нужным и даже и совершенно лишним, словно с появлением купца…

— Купца, торговца или офени? — спросил Леснин.

— …ее практичность улетучивалась, — впрочем, только до ухода торговца, далее Анхен снова превращалась в примерную прижимистую идеальную жену. И вот появился в их уютном домике в немецкой слободе на Охте…

— Да откуда ты взял, что на Охте была немецкая слобода? — спросил Камедиаров. — Чушь какая.

— Ведь это сказка! — вскричала я. — Не перебивайте, пожалуйста!

— …появился в их уютном домике на Охте, с палисадником, где цвели анютины глазки, маргаритки и гортензии…

— Господи, — сказал Хозяин вполголоса.

— …очередной торговец. Еще мальвы там цвели, хризантемы и рододендроны, — вызывающе сказал Сандро, — а также росли тыквы, спаржа, ремонтантная клубника и пастернак. И латук. Вот. И у очередного торговца купила Анхен восточный ковер, арабскую маску и маленький флакон с притертой пробкою, не желавший открываться, о чем предупредил ее торговец, продавший флакончик за бесценок; а на дне флакона была только одна капля чернил.

— С брачком изделие, — сказал Николай Николаевич.

— А что такое арабская маска? — спросил Камедиаров.

— А какого цвета были чернила? — спросил Леснин.

Почему-то молчал Хозяин, обычно с радостью отпускавший замечания в таком духе. Как всегда, молчал Эммери.

— А торговец был кто? — спросил Шиншилла. — Перс или китаец?

— Полумавр, — сказал Сандро. — Национальность, вероисповедание и сексуальные пристрастия торговца не имеют значения. Это вам не психологический роман. Торговец и есть торговец. Все флаги в гости будут к нам. А арабская маска — маска, коей прикрывает лицо бедуинка от сторонних наблюдателей, напоминает маску венецианского карнавала; однако наша была волшебная. Речь пойдет сегодня не о маске, а о купленном у торговца восточном ковре. Почему вы, Эммери, так смотрите на меня? Прямо рублем подарили.

— Я полагаю, Сандро, вы умеете читать чужие мысли, — отвечал Эммери, — прежде я такой способности за вами не замечал. Я вас понял заново.

— Вот именно! — Сандро восхитился. — Вы меня поняли! Я читаю чужие мысли, порнографические журналы и старые газеты.

— Где же вы берете порнографические журналы? — спросил Шиншилла.

— А чужих писем, — спросил Камедиаров, — вы, часом, не читаете?

— Боже упаси. Ни чужих не читаю, ни своих не пишу. Что вы все перебиваете? На чем я остановился?

— На ковре, — сказала я.

— Да, и вот этот самый ковер совершенно зачаровал нашего немца…

— Обрусевшего, — ввернул Шиншилла.

— Который жил-был, — отозвался Леснин.

— А как его звали? — спросил Камедиаров.

— Ну, хоть Ганс. Ганс готов был часами разглядывать узоры ковра, и постепенно стало ему казаться, что это не просто узоры, а некие письмена, и что он начинает вникать в их сокровенный смысл.

— Анхен плакала! — хором сказали Леснин, Шиншилла и Николай Николаевич.

— Анхен, совершенно верно, плакала, видя такое плачевное состояние мужа, но ничего поделать не могла. Однажды ночью Гансу приснилось, что у ковра начал отрастать ворс…

— Какой еще ворс? — спросил Леснин.

— Ковры-то, ковры, — сказал Николай Николаевич, — когда азиатки соткут, верблюдам под ноги кидают, на тропы караванные, на дорожки к водопою (знаете, как по-арабски "путь к воде"? "Шариат"), чтобы лишний ворс сбить и сделать ковер гладким. Нет, дорогой, это не легенда, это бытовуха, только тамошняя. У нас льны на снегу белили. И на росе под солнцем.

— …и когда Ганс встал на прорастающий ковер, очутился он в незнакомом месте, где было жарко, кругом песок, только горсть зелени — кустов и деревьев — виднелась неподалеку.

— Пятый час, — сказал Хозяин, прерывая собственное, несколько затянувшееся, на мой взгляд, молчание, — пора расходиться, еще надо Ленхен проводить. Поскольку у нас впереди тысяча белых ночей, спешить некуда, Сандро, продолжите завтра.

Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с набережной под арку, встречала вас врезанная в уступ этой арки дверь, предваряемая одной ступенькою; войдя, вы оказывались в крошечном помещении с вешалкой, сундучком и зеркалом — клочок пространства, называемый Хозяином «вестиблюй»; крутая узкая внутренняя лестница вела вас в собственно квартиру, размещавшуюся то ли в бельэтаже, то ли на втором этаже, состоявшую из кухоньки, притулившейся наподобие ласточкина гнезда под аркою и полом своим спрямлявшей арочный свод (из кухонного окна открывался необычный вид на мостовую Фонтанки, взгляд исподлобья, одни ноги прохожих и колеса автомобилей, вид на реку без реки), большой сравнительно комнаты с нормальным видом на реку (включающим и реку, и дома за ней, и небо), и маленькой библиотеки без окон вовсе, заставленной с пола до потолка книжными полками; вход в нишу библиотеки завешен был большими шторами, а у стены, противоположной входу, стояло старинное бюро, и на нем бронзовые подсвечники — бегущие арапчата, несущие свечные связки, по три свечи у арапчонка.

Мы выходили, стараясь говорить тише, вся компания быстро растекалась, а двое или трое всегда провожали меня; ко мне надо было идти в сторону театра, польского сада, державинского дома — в нем-то я и жила. В садике у театра и в польском саду цвела вовсю сирень, лиловая краска белой ночи, лиловый ее запах.

Тонкие и острые каблуки мои стукали по тротуару, белая ночь усиливала звук, и в который раз кто-нибудь из моих спутников, ночных непонятных птиц, читал мне нотацию либо лекцию о мокасинах, ичигах, лаптях и чувяках, придающих ходьбе бесшумность, а женщине женственность. "Была она прекрасна и ходила как мышь".

— Бегала! — возражала я. — Нельзя быть прекрасной и бегать как мышь, это противоречие.