Русский спецназ. Трилогия

Дверь отворилась шире, чуть скрипнув на петлицах, женщина вошла в комнату, а следом за ней еще кто‑то. Двое в белых халатах.

«Врачи», – догадался Шагрей.

Он хлопнул пару раз веками, будто на глаза навернулись слезы, мешавшие ему смотреть, и наконец узнал этих двоих.

– Елена? Александр? – говорить стало легче, но голос у него оказался слабым, дрожащим. Будто это и не он вовсе говорил.

Он хотел подняться повыше.

«Ой, ай».

Успокоившаяся боль опять проснулась.

– Лежите, вам нельзя двигаться, – остановила его медсестра.

– Почему?

– Потому что травмы ваши быстрее заживут, если вы не будете двигаться.

– И к работе над фильмом вы тогда быстрее сможете приступить, – Томчин отодвинул в стороны руками Шешеля, Спасаломскую и медсестру, протиснулся в образовавшийся проход и оказался почти возле кровати, – хорошо выглядите. Небольшой отдых здесь пойдет вам на пользу.

– Вам повезло. Переломов нет. Вы отделались легким сотрясением, синяками и ссадинами, – сказала медсестра.

– Какое там повезло, – отмахнулся Шагрей.

– Конечно, повезло. Несколько дней постельного режима, и вас можно будет выписывать, – продолжала медсестра. – Сейчас я принесу вам поесть, а пока вы можете немного пообщаться с друзьями.

Она закрыла за собой дверь.

«Спросить‑то не успел – что со мной случилось. Ладно, когда придет, может, расскажет».

Стул в палате был только один. Никто не рассчитывал, что к больному придет такая внушительная делегация.

– Садитесь, – сказал Томчин, пододвигая стул к Елене.

– Нет, вы, – отнекивалась она.

– Отчего же я? Нет – вы, – шептал Томчин, подставляя стул позади актрисы прямо к ее ногам, и, толкни он ее чуть, она на ногах бы не устояла и села.

Проблема легко разрешилась. Сама собой. Дверь отворилась, но на пороге ее появилась вовсе не медсестра, а полицейский, о чем свидетельствовала его форма.

– Здравствуйте. Следователь Скорлупов, – представился он, оглядывая всех присутствующих профессиональным взглядом. – Не помешал? – если бы кто и стал его убеждать, что помешал, оставил бы это без внимания.

Он подошел к кровати, по дороге прихватил стул за спинку, водрузил его у изголовья, сел, доставая из кожаной папки, которую, когда входил, держал под мышкой, листок бумаги и карандаш.

– У меня есть к вам несколько вопросов.

Шагрей кивнул.

– Мы опросили свидетелей. Они утверждают, что вас сбило авто.

– Я ничего не помню. Вернее так, помню, что хотел перейти улицу, а авто не помню. Даже удара не помню. Все как в тумане.

– Вот стоит оставить на минуту человека, как тут же набежали еще посетители, – сказала вернувшаяся медсестра.

– Мне разрешили, – поспешил защититься от ее нападок полицейский, выставил перед собой листок бумаги с каракулями, точно это было разрешение от директора больницы.

– Больной все равно должен отдыхать, – назидательно сказала сестра.

Она принесла ложку и тарелку с какой‑то клейкой массой, судя по запаху, геркулесовой кашей, посмотрев на которую Шагрей покривился в лице и подумал, что, запихни он ее в рот, то каша завязнет на губах и склеит их.

– У вас еще две минуты, – подытожила сестра, посмотрев на часы.

– Две минуты, хм, – теперь пришло время ворчать полицейскому. Он сосредоточился на Шагрее. На остальных не обращал внимания, будто и не было их вовсе, и не давал им слова вставить, потому что хотел как можно эффективнее использовать отпущенные ему две минуты, – дело, оказывается, посложнее, чем это кажется на первый взгляд. Мы‑то думали, что это обычный наезд. Из‑за вашей неосторожности или из‑за водительской невнимательности. Но все не так. Авто, которое описывают свидетели, мы отыскали всего‑то в нескольких кварталах от происшествия, и следы столкновения на нем есть. Не помните? Синего «Медведя»?

– Нет.

– Жаль. Так вот оказывается, что получасом ранее авто это угнали. Хозяин его на улице оставил, а спохватился, когда вас уже сбили, побежал об угоне сообщать. К тому времени мы его уже нашли. Такое впечатление, что угоняли его специально, чтобы вас сбить, а потом бросить, чтобы все ниточки обрезать, чтоб преступников нам искать было посложнее. Странно все это. Очень странно. У вас есть какие‑либо мнения на этот счет? Может, вам кто угрожал?

Шагрей посмотрел на Шешеля. Тот все понял и успел кивнуть, прежде чем обернулся полицейский.

– Я подумаю, – сказал Шагрей.

– Подумайте. Если чего вспомните или мысли какие появятся, любые мысли, пусть они вам и совсем уж фантастическими покажутся, не стесняйтесь – сообщайте. Следствию может помочь любая малость. Вот моя визитка. Звоните, – он протянул Шагрею картонку, которую достал из нагрудного кармана.

Шагрей бросил на нее взгляд ради приличия, но успел только фамилию прочитать, а потом отложил визитку на тумбочку перед кроватью.

Скорлупов убрал почти не исписанный лист бумаги в папочку, встал, попрощался, отчего‑то напоследок задержав взгляд на Шешеле, и вышел из палаты.

– Прощу прощения, но я вынуждена на этом аудиенцию прекратить, – сказала сестра.

– Мы и поговорить‑то толком не успели, – сказал Томчин.

– Вот господин полицейский оказался более расторопным, и то, что вы с больным не успели поговорить, – вина ваша, а теперь ему надо поесть.

– Я не хочу, – попытался возмутиться Шагрей, прямо как маленький мальчик, которого мучают кашей. Но никакие отговорки здесь не помогут. Пока он не съест кашу, будет сидеть перед тарелкой, гулять его не отпустят и играть – тоже.

– Положено, – сказала медсестра, подталкивая визитеров к выходу.

– Счастливо, отдыхай. Мы к тебе завтра заглянем, – сказал за всех Томчин, пятясь, наталкиваясь спиной на дверь и открывая ее.

– Да уж не забывайте, – сказал им вслед Шагрей, прежде чем рот его не заклеили кашей. В его глазах была тоска.

Они вышли все вместе из больницы, сели в авто; Томчин – за руль, Елена – рядом с ним, а Шешель – на заднее сиденье, да так и сидел истуканом, соляным столбом, лишь изредка вставляя в разговор, который вели Елена и Томчин, короткие реплики, когда к нему обращались, а в остальное время предпочитал, чтобы о нем позабыли. Он и на кочках, когда авто подпрыгивало, а потом проваливалось вниз, будто аэроплан в воздушную яму, оставался неподвижен. В набухших висках пульсировала кровь, стучалась в череп и отдавалась по всей голове вспышками резкой боли. Шрам побагровел, стал еще более виден, будто кожа по его краям расступилась, а шрам стал глубже и шире, разрастаясь, как овраг, размываемый дождями и текущей по его дну бурной рекой. Шешель и припомнить не мог, когда у него было столь же скверное настроение.

Угрюмый как туча, ткни его пальцем или словом каким задень – прорвется дождем и молниями. Попадись ему сейчас Свирский – избил бы до смерти. Никто не остановил бы его, а полицейские просто не успели бы.

Он размышлял над тем, что ему дальше делать. Месть – слово сладкое. Но как осуществить ее? Не пойдешь ведь в поруганный хулиганящей толпой английский клуб, ныне пребывающий в плачевном состоянии, и куда никто из прежних посетителей не торопился, чтобы исхлестать прилюдно Свирского по щекам перчаткой, пока набежавшие слуги не оторвут тебя от него. Голова его будет мотаться после каждого удара то в одну сторону, то в другую, попеременно подставляя то левую, то правую щеку. Видать, он изучил Библию. Если не всю, то хоть бы один ее постулат.

Робин Гуд чертов. Честно играть не получится.