Ахейский цикл (сборник)

Замолчи! знаю!

— …а морской путь в Трою опасен. Человека, например, может смыть за борт. Ночью, без свидетелей. Молчи!

— …если ты и впрямь намерен спасать всех…

Намерен ли я?

Хочу ли спокойно вернуться домой, к Пенелопе, которая ждет ребенка? На этот раз все будет хорошо, у нас родится мальчик, обязательно — мальчик, крепкий и здоровый… Все доводы рассудка, вся логика событий кричит: убей Менелая! Убей — и концы в воду. А тут еще Калхант как бы невзначай подошел. Встал рядом, у борта, покачался с пятки на носок — и, скучно так:

— Чайки беду пророчат. Да не простую — двойную. Большую и малую. Если малая случится, большой не бывать. Малая у нее на дороге ляжет, не пустит.

Помолчал немного, со значением. И снова — скучно, размеренно; для непонятливых, должно быть:

— Много смертей — большая беда. Одна смерть — беда, но малая… Вот Менелай, к примеру: как жену у него увели, свет не мил сделался. Пьет много. Того и гляди, за борт пьяный свалится…

И отошел. Я, дескать, намекнул, а дальше — твоя забота.

Скучный у тебя голос, пророк. А моя собственная скука куда-то подевалась. Не засыпает душу песком отрешенности. Сгинуло мое безумие, спряталось. Остался я разумником, мужем, исполненным мудрых советов. Людей не люблю, теней не вижу, и Старик от меня морду воротит. Сейчас вообще ушел прочь. Тишина. Молчит медный свод, молчит бронзовая скорлупа. Или это просто я оглох? «Убей Менелая! убей!..» — требует издали мое отражение. Улыбается лицом Паламеда, шуршит намеками Калханта, кроет доводами рассудка. А безумие молчит. Оно молчит, а я понимаю: все — за, лишь оно — против.

И еще молчат боги.

Ведь я же восстал на вас, Глубокоуважаемые! Почему не остановите дерзкого, не ударите громовым перуном, не пустите несущую смерть золотую стрелу, не нашлете бурю, чтоб в щепки разбить корабль о скалы? Не явите грозное знамение, дабы устрашился непокорный?!

Ясны небеса, чист горизонт. Попутный ветер весело надувает паруса. По пути ли мне с тобой, ветер? Ведь достаточно мигнуть тому же Эвмею — даже рук марать не придется! Чаши весов колеблются в шатком равновесии. Думаю. Взвешиваю. И вдруг, вспышкой озарения: я перестал быть безумным! перестал быть собой! Я убил — нет, не Менелая! самого себя!

— Как жизнь, Атрид? — оборачиваюсь к мрачному Менелаю.

Он обиженно моргает:

— Разве это жизнь?

— Жизнь, — смеюсь я. — А ты что думал?! Сразу становится легче. Я смеюсь, смеюсь впервые за дни плавания! Встречай, Троя, посла-безумца! Безумие — идти против воли олимпийцев, безумие — пытаться сорвать их замыслы; но безумие — моя стихия!

Вот только скука по-прежнему не хочет возвращаться.

И приходит запоздало: я выиграл бой — но не войну.

_ Па-рис! Верни Елену! Па-рис! Вер-ни!

— Слава ахейцам!

Чувствую, что окончательно схожу с ума. Это не Троя! это иной берег! Нет, все-таки Троя — вон ров и укрепления, дело рук великого Геракла. Вон берега мутного Скамандра. Все правильно. Кроме главного: сонмище людей, встречающих наш корабль, вместо оскорблений кипит приветствиями. Летят в воздух шапки, венки, тысячи глаз сияют радостью, тысячи глоток изрыгают:

— Союз нерушимый меж Троей и бурно-могучей Ахайей!

— Па-рис! вер-ни!!!

Нас подхватывают на руки. Несут: в буре кличей, в громе здравиц. Гостеприимно распахиваются Скейские ворота, стража вытягивается, салютуя копьями. Я, Одиссей, сын Лаэрта, беру Трою! нет! она сама блудницей валится к ногам героев!

Быть не может…

Машинально подмечаю мощь стен, несокрушимость угловых башен. За стенами, в черте города, вижу странное: стада овец щиплют травку. Оказывается, троянцы часть городской земли отвели под малые пастбища, поддерживая живой запас продовольствия на случай осады. Если здесь есть еще пара-тройка источников… а ведь о внезапности нападения можно только мечтать. Дурные мысли; от всеобщего ликования они становятся еще дурнее. Бред, обман зрения и слуха!

— Слава!

— Па-рис! ут-рись!.

— Богоравный Менелай! Хитроумный Одиссей! Вещий Калхант!

А я все жду: когда ударит? откуда?! — и сердце замирает в предчувствии…

На землю нас опускают только у ворот Пергама, троянского акрополя. Передав из рук в руки через лабиринт улочек, сплошь запруженных толпой. Выше, выше, вверх, на холмы — где ждет послов дворец басилея. Торжествуя поют ворота. Вход стерегут две золоченые львицы: куда там микенским! По сравнению со здешними — бедные родственницы. Спешно оправляем одежды, ибо ношение на руках даром не проходит. Шествуем ко дворцу, в сопровождении местных даматов. Еле сдерживаюсь, чтоб не вертеть головой по сторонам.

А Акамант-афинянин даже не сдерживается. Вертит. Мрамор ступеней розов, словно женское тело. Поверх брошены ковры. Двери великолепны: порог из бронзы, косяки отделаны серебром. Дверные кольца из чистого золота. Вокруг — ряды колонн с резными капителями; свод инкрустирован по фризу эмалевыми вставками. У дверей — стража. Горит на солнце начищенная медь доспехов, сверкают наконечники копий; на шлемах — султаны из перьев. Впору спутать с павлинами! А долги зажали, скряги, не отдают… В длинном коридоре царит сумрак. Факелы на стенах роняют пятна света через каждые семь шагов (посчитал, не поленился). Тьма-свет, тьма-свет. Впечатление зловещее. Наверное, так и было задумано.

Без шума раскрываются следующие двери. Небесная лазурь, расшитая драгоценными искрами — стены. Вечерняя синь — купол потолка. В нем прорезаны световые колодцы, сквозь которые рушатся вниз потоки солнца.

Дух захватывает. Колонны света перемежаются колоннами из мрамора

(светлее, чем дворцовые ступени) — и поначалу теряешься: свет? камень? что растет из земли в небо, а что — наоборот?!

Под ногами: море. Пенится барашками. Вот сейчас ухнешь в Посейдоново царство! В дальнем конце зала, на возвышении — трон. Медленно надвигается на нас… нет, конечно же, это мы идем к трону — плывем по рукотворным волнам. Слева и справа с достоинством выстроились… Сыновья? Придворные? В основном сыновья: неуловимое сходство заставляет щуриться: так не бывает. Однако здесь далеко не одни троянцы. Двое чернокожих в ярких одеждах. Эфиопы "Люди-с-Обожженным-Лицом [156]". Передать им, что ли, привет от Ворона? Нет, не поймут. А жаль… Смуглые, но все же не до черноты, хет-тийцы с орлиными носами. Смотрят одинаково: пристально, оценивающе — и чуть надменно. Дальше — фракийцы, три беловолосые женщины в мужской одежде… неужели амазонки?

«Мисийцы, — одними губами шепчет Калхант. — Киконы, пафлагонцы… кары-дикари…» Союзники. Умен Приам: почет ахейским послам, и демонстрация силы. А где, собственно…

…вот это — Приам?!!

Вот эта трясущаяся развалина на троне — владыка крепкостенной Трои?!

Дряблые руки безвольно обвисли на подлокотниках, словно для контраста украшенных львиными мордами. Пальцы дрожат, мнут воздух. Голова старца клонится набок, и правителю стоит немалых усилий держать ее ровно. Воск лица изрезан муравьиными ходами морщин. Волосы редкие, грязно-седые. Да ведь ему (быстро прикидываю в уме) и пятидесяти нет! А на вид — в толос краше кладут. Люди говорят: Приамовы жены до сих пор ему детей рожают. Законных. От царственного мужа. Одна дочку месяца три назад родила. Или врут? Дяденька, откуда ж у тебя силы жен любить?

Нет, я действительно кобель! Нас троянский владыка принимает, судьбы мира решаем, а у меня одно на уме!

Оказывается, Калхант уже говорит. Приветствует богоравного лже-старца, желает Трое мира и процветания, правителю здоровья и наследников побольше (куда ж ему еще больше-то?!)… Закончил. Пора и мне слово сказать. Разливаюсь соловьем. Краем глаза замечаю: наши дары несут. Приам степенно кивает, прилагая немало усилий, чтобы после каждого кивка вернуть голову в первоначальное положение.